— Ладно, об этом вы доложите… не мне! — прервал меня Железнов. — А что делали вы сами?

— Выжидал, я уже докладывал, выжидал благоприятного момента, чтобы бежать от немцев… — Я улыбнулся. — И, как видно, дождался…

— Почему? — сухо осведомился Железнов.

— Да потому, что меня теперь, надеюсь, перебросят на нашу сторону, — сказал я уверенным тоном. — Я полагаю…

— Что? — насмешливо спросил Железнов.

— Полагаю, что нахожусь в штабе одного из партизанских соединений и что при первой же оказии меня перебросят…

Железнов приподнял термос и сердито переставил его на другое место.

— Вот что, товарищ майор, — заговорил он вдруг совершенно официальным тоном. — Вас никто и никуда не будет перебрасывать. Вы останетесь в Риге и будете выполнять все, что вам прикажут. Вы получите явку, найдете человека, установите с ним связь.

— А что же я буду делать в Риге? — удивился я.

— Все, что прикажет вам этот человек, — строго сказал Железнов.

Он задал мне еще несколько придирчивых вопросов, поинтересовался моими отношениями с Янковской, повторил, что было бы грешно не воспользоваться сложившимися обстоятельствами, и сказал, что, по всей вероятности, мне придется установить связь и с английской и с немецкой разведками и хорошо вникнуть в, их деятельность. Затем он сказал, что нашей разведкой в Ригу заслан очень опытный и сильный работник, старый чекист, работающий в органах государственной безопасности еще со времен Дзержинского, что я должен буду с ним связаться и вся моя работа в Риге будет проходить под руководством этого товарища. Затем пояснил, что ему было поручено установить со мной связь, но так как он не вызвал у меня доверия, он решил доставить меня, как это и было заранее предусмотрено, в штаб одного из партизанских соединений, где хорошо известный мне Цеплис должен был устранить любые мои сомнения. А в общем, весь наш разговор чем–то напоминал допрос; по всей видимости, Железнову было поручено основательно меня прощупать, прежде чем связать с кем–то еще.

После всего, что я услышал, я, разумеется, и заикнуться не посмел о том, что мне хотелось бы оказаться в рядах действующей армии. Поручение, которое мне давалось, было и важно и опасно, и я не мог от него отказаться.

В конце разговора Железнов поинтересовался, не будет ли у меня какой–либо просьбы или пожелания, которые он мог бы исполнить.

— Будет, — сказал я. — В Москве есть девушка… Вероятно, до нее дошло, что я умер. Нельзя ли поставить ее в известность…

— Нет, нельзя, — решительно возразил Железнов. — Вы, по–видимому, не представляете себе, как вы должны быть засекречены. О том, что вы живы, могут знать только считанные единицы…

И он еще раз объяснил, как мне найти человека, который отныне будет моим прямым начальником.

— А теперь возвращаться, — закончил Железнов разговор. — Чем меньше вы будете отсутствовать в городе, тем лучше.

Мы вышли и очутились в полном мраке. На земле властвовала ночь. Лишь совсем вблизи выступали из тьмы голые стволы сосен, терявшиеся где–то в высоте. Было очень тихо. Только издалека доносился какой–то невнятный шелест.

— Мы вернемся другой дорогой, — негромко предупредил меня Железнов. — Так безопаснее, да и…

Он недоговорил, приостановился и тихо свистнул. Если бы мы не стояли рядом, я подумал бы, что какая–то птица зовет к себе спросонок другую.

К нам тотчас же кто–то подошел, точно этот человек скрывался за деревьями и ждал нашего зова.

Железнов шепотом что–то сказал — я не разобрал его слов, — и подошедший, ничего не промолвив в ответ, пошел вперед легкими, неслышными шагами. Мы устремились вслед, и тут я начал замечать, что все в этой тьме полно разумного деятельного движения: доносятся какие–то отрывистые слова, слышны какие–то шепоты, перемещаются какие–то тени и посвистывают какие–то птицы, которые на самом деле, вероятно, никакие не птицы; мне даже послышалось попискивание морзянки, хотя это могло мне только почудиться: в этом ночном, наполненном тайнами лесу действительность и воображение не могли не сопутствовать друг другу.

— Мы еще увидим товарища Цеплиса? — спросил я.

Мне очень хотелось побыть еще хоть немного вместе с Цеплисом; он был мне здесь как–то роднее всех.

Но этому желанию не суждено было осуществиться.

— Нет, — ответил мне Железнов. — Товарищ Цеплис сейчас уже далеко отсюда, его специально вызывали для того, чтобы рассеять ваши подозрения.

Постепенно я освоился в темноте. Мы шли в густом сосновом лесу. Высокие сосны лишь кое–где перемежались разлапистыми елями, да понизу росли пушистые кусты можжевельника. Похрустывал под ногами валежник. Иногда в просветах поблескивали звезды. Но время от времени из–за черных елей выступали какие–то тени и преграждали нам путь. Наш провожатый бросал им несколько слов, и они вновь исчезали во мраке.

Можно было только удивляться, как легко наш провожатый ориентировался в темноте; мы, и уж во всяком случае я, с трудом поспевали за ним.

Наконец деревья стали редеть, и мы опять вышли на опушку. Перед нами смутно расстилался обширный луг, а может быть и поле, вдалеке темнел не то лес, не то какие–то строения. И вдруг я услышал знакомое ровное тарахтение…

— Что это? — удивился я.

— Связь, — объяснил Железнов. — Связь с Большой землей.

Да, на расстилавшийся перед нами луг приземлялся самолет. Это был самый обыкновенный, скромный учебный самолет У–2, та самая милая, незабвенная «Уточка», которая никогда–никогда не будет забыта ни одним советским летчиком, куда бы и как бы ни ушла вперед наша авиация!

Все было очень привычно, очень знакомо, и все же я, достаточно опытный офицер, не мог не удивиться…

Линия фронта проходила сравнительно далеко, мотор нельзя было заглушить, щупальца прожекторов то и дело шныряли в небе, везде находились зенитные орудия… А пилот летел себе и летел! Я притронулся к Железнову.

— Но как же это ему удается?

Железнов объяснил мне его тактику.

Пилот вел самолет над самыми полями, над самыми лесами и только что не тащился по земле; немцы искали его, конечно, гораздо выше, они не могли себе представить, что невидимый самолет пролетает почти над самыми их головами, всего лишь в десятках метров от земли. Нельзя было не восхищаться дерзким бесстрашием этого человека. А ведь он не был исключением!..

Значит, борьба не прекращалась ни на мгновение; даже в тылу, в самом глубоком немецком тылу, шла борьба с гитлеровцами, и десятки тысяч бесстрашных людей самоотверженно участвовали в ней. И теперь мне предстояло занять в ней свое место.

— Однако нам с вами лучше быть отсюда подальше, — рассудительно заметил Железнов. — Поторопимся!

Он подозвал нашего провожатого.

— Дальше мы выберемся одни, — сказал он. — Передавайте привет товарищу Цеплису!

Вскоре мы вышли на дорогу, пошли по обочине. Примерно через километр я увидел машину. Мне опять пришлось удивиться. Это была моя машина, машина Блейка.

Железнов сел за баранку. Я сел рядом, и мы поехали.

На каком–то хуторе в тени больших черных вязов мы остановились, дождались рассвета и снова тронулись в путь. Перед самым въездом в город нам повстречался эсэсовский патруль. Я показал свои документы и сказал, что Железнов мой шофер. Мы не вызвали у эсэсовцев подозрения. Нас тут же отпустили, и мы как ни в чем не бывало часов в десять утра вернулись в Ригу.

Несколько часов, проведенных много вместе с Железновым за время обратной дороги в Ригу, сблизили нас больше, чем сближает иной раз совместное проживание в течение целого года. Мы коротко рассказали друг другу о себе, поделились удачами и огорчениями, причем выяснилось, что одно из самых серьезных огорчений доставил ему я своей чрезмерной предусмотрительностью. Мы долго говорили по–русски, пока Железнов не спохватился: