— И знаете позывные и код?

— Приблизительно.

— И преподнесли этот подарок Эдингеру?

— Почти.

— Ну, знаете ли… — В ее глазах блеснуло даже восхищение. — Вы далеко пойдете!

На несколько мгновений она утратила обычную выдержку и превратилась просто в женщину, восхищающуюся сильным мужчиной.

— Я рада, что не ошиблась в вас. — Она опустилась в кресло и закурила папиросу. — Кажется, вы способны завоевать мое сердце!

Но я остерегался этой женщины. Кто знает, какие причины на самом деле побудили ее погубить Блейка!

— Мне трудно в это поверить, — меланхолично произнес я, отходя к окну. — Вряд ли вы способны полюбить кого–нибудь, кроме себя.

Янковская не ответила, она только нервно погасила папиросу, долго сидела молча, потом поднялась и тихо, не прощаясь, ушла.

Наступила пятница.

А мне было сказано: вторник или пятница, от пяти до семи, книжная лавка на площади против Домской церкви…

Эта церковь, построенная еще в тринадцатом веке, один из красивейших архитектурных памятников Риги, пережила все бомбардировки и превратности войны, уцелела до наших дней и посейчас украшает старинную Домскую площадь.

Все мне нравилось в этом районе: и древняя церковь, и прилегающие к ней узкие улочки и переулки, нравились выстроенные в готическом стиле дома и вымощенные булыжником мостовые. Все здесь дышало стариной, все давало почувствовать полет времени.

Я шел по Известковой улице, улице бесчисленных магазинов и магазинчиков, посреди оживленно снующих прохожих. Тот, кто никогда не был здесь прежде, не заметил бы ничего особенного: множество магазинов и множество прохожих. Но я — то бывал на этой улице и раньше, всего несколько месяцев назад, я — то замечал: вот магазин как магазин, а рядом пустое помещение, запертые двери, голые витрины, и опять пустое помещение и запертые двери…

И все же, чем дальше шел я по Известковой улице, тем больше улучшалось мое настроение: все дальше уходил я от того, кто был Дэвисом Блейком, уходил от его «цветов зла», и от «Цветов» Бодлера, и от изящных томиков Марселя Пруста, от чужой просторной квартиры и от чужих, доставшихся мне в наследство вещей, от нехитрых девушек и двуличной Янковской, от ее угроз и заигрываний, от всего непривычного и чуждого, уходил и все больше становился самим собой… Вот и Домская площадь, церковь и против нее букинистический магазин. Большое окно, в котором выставлены книги. Низкая, наполовину застекленная дверь.

Я открыл ее. Зазвенел колокольчик, прикрепленный к двери. Должно быть, хозяин не всегда сидел в своей лавке и отлучался в помещение, расположенное позади магазинчика. На этот раз хозяин находился у прилавка. Угрюмый, небритый латыш. Седая щетина покрывала синеватые склеротические щеки, разрисованные багровыми жилками.

Хозяин был не один: еще через дверное стекло я заметил, что над прилавком склонился какой–то покупатель.

Я вошел и невольно сделал шаг обратно, неприятно пораженный встречей… Я увидел Гашке! Да, того самого Гашке, с которым лежал в госпитале и которого мельком видел в канцелярии гестапо. Он небрежно на меня покосился, сделал вид, что не узнал, а может быть, и в самом деле забыл, и опять склонился над прилавком. Усилием воли я принудил себя приблизиться к прилавку. Перед господином Гашке в изобилии лежали открытки с изображением обнаженных красавиц в весьма нескромных позах.

— Чем могу служить? — по–немецки обратился ко мне хозяин магазина.

Секунду я колебался, но пароль, полученный мною, звучал столь невинно, что я решил не обращать на Гашке внимания.

— Я разыскиваю первое издание «Фауста». Первое издание, вышедшее в 1808 году.

— Вы хотите слишком многого, — ответил мне продавец.

— Я не пожалею никаких денег, — настойчиво сказал я.

— Откуда в моем скромном магазине может быть такая редкость? Но я могу предложить вам одно из позднейших изданий с отличными иллюстрациями.

— Нет, мне нужно издание 1808 года, — настойчиво повторил я.

— И я бы взял с вас не слишком дорого, — настаивал на своем предложении продавец.

— Нет, — твердо сказал я. — Мне нужно первое издание, если вы не можете его достать, мне придется уйти.

Сказано было все, что следовало сказать для того, чтобы тебя признали своим в этом тесном и темном магазинчике, но почему–то я не был уверен в ответе. Меня смущало присутствие господина Гашке. Однако продавец не стал медлить и толкнул дверь в помещение, примыкавшее к магазину, — маленькую комнату с убогой железной койкой, с голым, ничем не покрытым столом и с табуреткой, на которой стояло ведро с чистой водой. Похоже, что хозяин жил в этой комнатке, напоминавшей тюремную камеру.

— Прошу вас, — произнес продавец. — Пройдите.

Сам он остался на месте, пропустил меня, и не я оглядеться, как в комнату вошел Гашке.

Дверь затворилась. Гашке держал в руках открытки. Одним движением он сложил их, как карточную колоду, и небрежно положил на край стола.

— Садитесь, товарищ Макаров, Андрей Семенович, — сказал он по–русски. — Я уже давно жду вас. — Он указал на койку и сам сел на нее.

Я не мог еще прийти в себя оттого, что именно Гашке является человеком, которому я должен предоставить всего себя.

— Мне приказано поступить в ваше распоряжение, — неуверенно произнес я. — Вот я и пришел.

— Зачем так официально? — сказал Гашке. — Нас связывают не формальные узы… — Этот человек точно высвобождал меня из каких–то тенет, которыми я был опутан за время моей жизни под чужим именем. — Давайте знакомиться, — просто сказал он. — Меня зовут Иван Николаевич Пронин. Майор Пронин. В прошлом году мне пришлось заниматься делами, связанными с Прибалтикой. Вот начальство и направило меня сюда…

Все это говорилось без всякой многозначительности, с той простотой и естественностью, которая есть непременное свойство мужественных душ.

— Я ничем не должен отличаться от тех, чье доверие поручено мне завоевать, — продолжал Пронин. — Фельдфебель Гашке — я теперь уже не унтер, а выше — не только не хочет отставать от своих офицеров, а кое в чем хочет их даже превосходить. Все в гестапо знают, что ни у кого нет лучших картинок определенного содержания, чем у Гашке. Это создает мне популярность. Под этим предлогом мне удобно заходить к букинистам. Обер Гашке пополняет свою коллекцию!

Пронин прислушивался к какому–то шуму за стеной, помолчал — по–видимому, это была ложная тревога — и опять обратился ко мне:

— Нам с вами надо обстоятельно поговорить, Андрей Семенович. Сейчас у нас мало времени, да и место для этого неподходящее. Я не должен оставаться здесь подолгу: это могло бы навлечь подозрения на нашего хозяина. А он еще пригодится Латвии. Я предложу следующее…

Он думал всего несколько секунд.

— Завтра… Скажем, завтра между двенадцатью и часом Гашке отправится со своей девицей в Межапарк. В гестапо самая горячка ночью, поэтому днем позволено и вздремнуть и отдохнуть…

Он достал блокнот, сделанный со всей немецкой тщательностью, вырвал из него листок и быстро начертил нечто вроде плана.

— Вот дорога, вот поворот, здесь развилина, направо дорожный знак… Скажем, у следующего дорожного знака. Вы можете приехать на машине? У этого дорожного знака и будет прохлаждаться Гашке с дамой своего сердца. С вашей машиной что–нибудь стрясется, скажем, заглохнет мотор. Вам не останется ничего другого, как обратиться за помощью к благодушествующему фельдфебелю…

Все было совершенно ясно.

— Я пойду, а вы выходите минут десять спустя и возвращайтесь другой дорогой, — распорядился Пронин. — Кстати, у вас есть с собой деньги?

— Не слишком много, — сказал я. — Я не знал…

— Много и не надо. Будете уходить, купите на всякий случай у нашего хозяина две–три книжки…

Пронин забрал картинки и вышел, я услышал дребезжание колокольчика на двери и вернулся в магазин. Хозяин равнодушно на меня посмотрел. Я купил у него несколько немецких журналов, вышел на площадь и окольным путем отправился домой.