– Алексею Дормидонтовичу было поручено привлечь Безуглова, – негромко сказал Анатолий Павлович и надолго закашлялся. – Нам было очень выгодно иметь его, у него чистое имя…

– Когда в этих условиях ищешь союзников, без риска нельзя. Разве мы не рискуем, доверяясь сейчас вам? – спросил профессор.

– Конечно, рискуете, – согласился Потапов. – Как рискую, впрочем, и я тоже.

Потапов понимал, что его маневр с орнитологом ничего не дал, только, может быть, вызвал еще большую неприязнь к нему хозяина квартиры. Но сделать это было необходимо, и дальше ему следовало придерживаться заранее намеченного плана.

– Чтобы все сразу стало ясно, скажу: с той целью, которая мне известна, я через фронт не пойду. Я еще хочу жить, – сказал Потапов, и все надолго замолчали.

– Ну, вот видите, мы должны еще дальше идти на риск и должны доверять вам еще больше, – обратился к Потапову профессор. – Да, мы считаем, что там следует говорить о цели более широкой.

– Что значит «говорить»? Я должен иметь четко сформулированный документ, – сказал Потапов.

– Можно все сказать и устно, – небрежно, как о чем-то несущественном, заметил профессор.

– Немцы – люди дела, – тоже между прочим сказал Потапов.

– Мы вам дадим документ… своеобразную доверенность на переговоры, – сказал Алексей Дормидонтович.

Спустя два дня Давыдченко принес ему письмо для немецкого командования. Оно было коротким:

«Податель сего представляет группу патриотов из среды научной интеллигенции, озабоченных будущим, связанным с новым порядком, который несет с собой победоносная немецкая армия, о лояльности к которой заявляется настоящим документом.

По понятным соображениям, наши подписи здесь отсутствуют, но податель сего уполномочен охарактеризовать состав нашей группы и ответить на любой вопрос…»

На другой день Потапов поселился в конспиративной квартире и стал ждать.

Давыдченко каждый день в самое разное время наведывался на квартиру Потапова. Потом пошел в мастерские и узнал, что заведующий швейным цехом поехал в командировку по прифронтовым госпиталям.

Снова – на Ладоге. Зима. Ладога, белая, безбрежная, сверкает под низким солнцем. А я вижу ее свинцово-черной. Вижу осевший на корму корабль на темных волнах и слышу непрерывный крик женщин и детей.

После страшной осенней трагедии я стал думать о том, что не надо больше эвакуировать из Ленинграда женщин и детей. Было немало разговоров и споров об этом, но в Смольном по данному вопросу позиция железная. Я слышал, как Кузнецов говорил по телефону: «Поймите, если мы вывезем из-под прямой угрозы хотя бы сотню тысяч человек, это будет означать сто тысяч наверняка спасенных. А здесь каждый из них завтра может стать жертвой обстрела и бомбежки! Или послезавтра умереть от голода!» Он горячился и волновался, – наверное, с Москвой говорил.

Снова – на Ладоге…

Несмотря на то, что день ясный, летный, машины с хлебом – оттуда и с людьми – туда идут непрерывно. Наши «ястребки» челночат над озером, охраняя Дорогу жизни. Зашел на окраине Осиновца в обогревательный пункт, а точнее, в жарко натопленную избу. Битком – ребятня школьного возраста и несколько женщин. Девушка-военфельдшер объясняет им, как себя вести в машине: «Сидеть надо, тесно прижавшись друг к другу, и лучше всего – повернуться вперед боком… Руки всунуть в рукава – вот так… Никаких остановок на ледовой трассе не будет – ни по малым, ни по большим делам – надо терпеть… На случай бомбежки или обстрела движение также не останавливается, паники не поднимать». Ребята слушали ее серьезно, молча, как взрослые, – этих ленинградских ребят уже ничем не испугаешь…

А на контрольно-пропускном пункте идет строжайшая проверка груза, прибывшего оттуда, – военные считают, пересчитывают мешки, ящики. Шоферы помогают считать – случаи воровства очень редки, исключительны, но стало обыкновением, когда из-за мешка муки шоферы готовы были пожертвовать жизнью. Жертвовать жизнью, чтобы спасти жизнь других…

Переехал в Кобону. Груды, пирамиды продовольствия. Для ленинградцев! Все это истекающая кровью Родина подвезла сюда, к самой линии огня. Для ленинградцев! Здесь сейчас строится 50-километровая железнодорожная линия, чтобы подвозить продовольствие еще ближе к берегу. Тогда шоферы смогут делать больше рейсов. Здесь, на этом берегу Большой земли, царит всеобщее нервное напряжение, заставляющее людей работать сверх всяких сил. Они понимают тяжелое положение населения Ленинграда и готовы сделать для города Ленина все возможное и даже невозможное.

Узнал, что танковые части из Ленинграда перебрасываются по Ладожскому озеру через кольцо блокады и отправляются дальше на юг. Это показалось мне невероятным, тревожным.

Грелся в землянке вместе с майором-танкистом. «А что мы там сидели без толку? – сказал он. – Силенок для прорыва мало, а держать оборону можно и без нас. Ленинграду мы и там поможем – ведь где ни положил гитлеровца, Ленинграду – радость…»

Вот начало корреспонденции: «Ленинград. Он всегда был и остается городом-воином. В ряду других наших городов и фронтов он ведет общий бой с врагом. Его подвиг подчинен великим планам этой великой войны!..»

Завтра буду писать.

От Литейного до улицы Пестеля совсем недалеко, но Грушко шел долго, несколько раз останавливался и чертовски устал. Было солнечно. Потеплело. На обледенелых тротуарах возле стен подтаивали лунки. С солнечной стороны дома, покрытые инеем, были золотые, а в тени – синие. В этой светлой тишине улиц привычно и буднично стучал в репродукторах метроном. «Может быть налет», – машинально подумал Грушко. Он шаркал тяжелыми ногами, дышал как-то со звуком, спотыкался на ледяных буграх, чертыхался и снова шел.

Сегодня утром на допросе Горин назвал новое имя – Нина Викторовна Клигина. Сказал, что это его старая знакомая и что однажды видел ее вместе с тем самым Павлом Генриховичем, который, по его мнению, является немецким агентом.

В домоуправлении никого не было. На двери висела бумажка, сообщавшая, что паспортистка живет в этом подъезде на четвертом этаже.

Нужно было подниматься. Грушко сел на подоконнике между первым и вторым этажом и долго сидел, собираясь с силами. У него непрерывно болела голова и что-то непонятное происходило с глазами – вдруг словно мутной волной размывало. Вот и сейчас… Он закрыл глаза и посидел несколько минут. Потом стал подниматься. Стоял на каждом этаже, сидел на каждом окне.

На двери было написано мелом: «Входите – открыто». Паспортистка – девочка с прозрачным, восковым лицом – долго читала документ Грушко и только после этого стала разговаривать. Да, она Клигину хорошо знала. Нет, не лично – просто знала, что у них в доме живет красивая киноартистка. Действительно, очень красивая. Но злая – однажды она послала ее к черту, и непонятно за что, девушка только спросила, в каких она фильмах снималась…

Паспортистка достала толстую домовую книгу, полистала и сообщила:

– Клигина умерла три дня назад, теперь вся квартира пустая.

– Мне нужно осмотреть ее комнату, – сказал Грушко.

Она стала рыться в ящиках стола и подала ключ:

– Даю без расписки, сразу верните.

Грушко попросил разрешения оставить ключ где-нибудь внизу.

– Нет, нельзя, – категорически ответила она. – Тогда ждите меня, через час я буду в домоуправлении. Да, вещи не трогайте, надо оформить по акту, если что…

Грушко медленно спустился, прошел по снежной тропинке. Сердце тупо болело. В третьем подъезде он долго стоял, тяжело дышал, закрыв глаза, потом поднялся на второй этаж.

Двери всех комнат большой квартиры были открыты, и в коридоре было довольно светло. Грушко пошел вперед – к кухне. Смотрел в открытые двери комнат и вошел в ту, где на стенах было много фотографий из популярных кинофильмов, а над тахтой – большой портрет знаменитого артиста. «Смотри, Тенин», – машинально подумал Грушко, оглядывая комнату.