надломленным ветром в бурьяне густом.

Почил ты спокойно, — заснуть не хотевший,

над пламенем злобной стихии кипевший.

Дремли, отшумевший, спокойно дремли.

Кто вырвет тебя из могильной земли?

Седая природа вещей и явлений

хотела вложить в тебя жаждущий гений,

и череп твой стал словно жаркий очаг,

и пламя восторга взыграло в очах.

Увы! Искушаемый демоном тайным,

ты сделался крайних начал сочетаньем,

пылающим сердцем, в котором жила

сверканьем зарниц побежденная мгла.

Врагов ненавидя враждой сатанинской,

к друзьям ты любовью пылал исполинской,

любовь словно крестную ношу влача,

ты верил — и вера была горяча.

Кумир твой — свобода, святая свобода!

Ты верил в Балканы и в сердце народа,

народа в бесчестье, народа в крови.

Вся жизнь твоя — подвиг мечты и любви!

В грядущего мрак ты вглядеться пытался,

в забытое прошлое дерзко вторгался,

чтоб снова взметнуть, словно знамя полка,

забвеньем покрытые славы века,

звучанья юнацких сказаний и песен,

преданья, которых не тронула плесень...

Ты взором орлиным глубоко проник

в сужденья болгарских писаний и книг,

и в древности темной глухие провалы

мечта твоя дух животворный вдыхала.

И делались ближе, теплей и родней

виденья в прошедшее канувших дней.

А сердце твое было верой согрето,

от сфинксов немых ожидал ты ответа,

шагал ты, сметая преграды с пути,

везде ты хотел, побеждая, пройти!

Ты, сердцем высок и душой беспокоен,

несчастный мечтатель, апостол и воин,

хотел, чтоб в мгновенье слетело само

пятивековое гнилое ярмо.

Мы помним: на Саве и у Дымбовицы

ты первый воскликнул: «Свободы зарницы!»

Перо твое, речь твоя, ярость бойца

надежды вселяли в людские сердца.

Недремлющий дух усыпленного края,

стоял ты на страже, очей не смыкая,

то мудрый мыслитель, в ком древность жива,

то просто шальная сорвиголова!

То узник в Стамбуле, то вождь на Балканах

поэт и разбойник в отрепьях и ранах,

ты был воплощеньем извечной борьбы,

железом, и мыслью, и громом трубы!

Века о деяньях твоих поразмыслят

и к славному лику бессмертных причислят.

Тебя зарывали без набожных слез,

и холм твой могильный бурьяном зарос,

людьми позабыта могила немая...

Но не заросла та дорога прямая,

она — как в грядущее брошенный луч,

что нам указал ты средь мрака и туч.

Стефан Караджа (11.05.1840 – 30.07.1868)

Был мятеж подавлен. И в лесных чащобах

пали все герои с доблестью бок о бок.

И Хаджи Димитр там пал в краю лесном,

потому что враг нас превзошел числом.

Первая дружина на заре движенья

пронеслась как буря, словно сновиденье, —

метеором ярким вспыхнула во тьме.

Но после сраженья долго лес гремел.

И свободы слово в грозном вихре боя

взмыло на рассвете в небо над листвою!

Голос нашей воли, гром лихих годин,

разносило эхо по краям теснин,

по горам, укрытым ризами печали.

Мертвые герои беспробудно спали

на вершине горной. Ни один из них

не покинул места схваток роковых, —

воины-болгары сердцем не ослабли,

перешли Дунай и обнажили сабли,

потому что воли пламенная власть

в души горделивых мужеством влилась.

И приказ был отдан: с турком насмерть драться,

умереть, коль надо, только не сдаваться!

Гордый Банков поднял льнущего к древку

льва, что был иглою вышит на шелку.

Смерть во вражьем стане бесноваться стала,

первых турок сотня в страшной схватке пала.

На болгар отважных, яростью дыша,

в бой по сотне ружей старый слал паша.

И, скользя как тени, злобой разогреты,

тысячи волков шли против нашей четы...

Но ребята наши умерли там с честью.

Был Митхад доволен столь кровавой вестью.

Мерзостные звери, те, что падаль ищут,

мясо рвут на части и меж трупов рыщут;

и орлы примчались, тоже тут как тут,

голым трупам очи мертвые клюют;

стаи мух жужжащих неотвязным роем

льнут к погибшим в схватке, льнут к немым героям,

что под солнцем знойным сном последним спят.

Схваткой был доволен старый тигр Митхад.

Задрожал от счастья гнусный победитель,

виселицы начал возводить душитель

по селеньям нашим — и понесся плач;

пахарь смотрит, бледен, что творит палач, —

поднялись глаголы этих пугал черных,

дети обходили площадь казней скорбных,

колыхались трупы, и пыталась мать

в призраках казненных сына опознать!

Все объяты страхом. Тюрьмы — на пределе,

доверху набиты. Юноши висели:

в судорогах принял смерть один из них,

а другой — желтее стал цветов сухих, —

всю страну сдавили ужаса объятья.

Брат, боясь доноса, умолкал при брате,

сын бледнел от страха, увидав отца,

забрела измена в робкие сердца,

ненависть и ужас в души вторглись смело,

на веревке бремя скорбное висело,

и на всех обличьях и во всех глазах

поселился темный и угрюмый страх.

В эти дни позора, мерзости, бесчестья

Караджа схватили турки среди леса.

С жаркой кровью в жилах, полный гневных сил,

Караджа отважный в битвах первым был,

мудрецом в совете и орлом на кручах,

гордостью дружины, лучшим был из лучших!

Он Хаджи Димитру первый друг и брат,

очи его чистой доблестью горят,

чувства в них обоих светлые пылали,

Под единым флагом оба воевали

и одной служили истине живой,

разумом один был, а другой — главой.

Был один — душою, а другой был — кормчим,

вместе был весь путь их пройден и окончен.

Караджа был связан, скован, взят в полон,

грязным и свирепым сбродом окружен,

сволочью кровавой. Вражьих орд остатки

удушить героя тщились после схватки.

Он один — болгарин, переживший бой,

связан был и сломлен яростной судьбой, —

лев непобежденный, лев окровавленный,

Караджа шел гордый, шел неусмиренный,

шел к столбу позора, к черному столбу,

что вошел как символ в скорбную судьбу.

А толпа скоплялась, а толпа ревела,

но глядел болгарин пламенно и смело,

солдатня смотрела на него, глумясь,

подбегали дети и швыряли грязь,

а одна турчанка туфлю расстегнула,

Караджа с размаха по лицу хлестнула.

Караджа брел мрачно, весь с молчаньем слит,

будто и не слыша пакостных обид:

там он был, где други в жаркой битве пали,

где об идеале праведном мечтали...

Льва он видел тоже, видел, лев готов

прямо с флага прыгнуть на лихих врагов;

слышал говор грабов, видел свет природы,

необъятной, полной солнца и свободы,

и Хаджи Димитра. Тот кричал ему:

«Караджа, один я смерти не приму!»

А когда добрел он все ж до места казни,

засверкали очи грозно, без боязни,

грудь герой расправил и воскликнул, смел;

черный сброд турецкий тут же онемел,

чтоб расслышать лучше, что на этот раз

молвит храбрый смертник в свой последний час.

Потому что в годы гибельных свершений,

подлостей, предательств, ужасов, глумлений

часто оглашался неба синий кров

отзвуком высоких и великих слов, —

не все безгласно гибли от руки тиранов.

Нет, немало было доблестных титанов,

на челе которых вещие слова