Они вышли в коридор. Том не знал дороги, плохо ориентировался в темноте. Да и спутник некстати хромал. Том понял, что заблудился, когда снова оказался на террасе над каньоном. Солнце ослепило их.

— Солнечный дух стоит на одной ноге, — прошептал Гурмалулу. — А другая зажата между небом и землей, на горизонте. Как же он поднимается так высоко на одной ноге?

Они потеряли много времени. Но сейчас уже знали, куда им идти. Судьба словно нарочно вывела их. Рядом находилось хранилище опалов. Том, не раздумывая, вошел в тоннель. Замешкался только в том месте, где плита ушла у него из-под ног, когда он преследовал чернокожих. Он осмотрел ее, заметив пустые щели между плитами. Первым заставил пройти Гурмалулу. Только после этого перепрыгнул через нее и двинулся дальше.

Вот и сокровищница!

Том остановился, ошеломленный. Эта дверь не похожа на другие.

Как открыть ее, не видя ни засова, ни замка, никакого другого приспособления.

Богатство манило, но не подпускало. Том взял у своего помощника ящичек, поставил возле двери, протянул фитиль. Поглощенный своим занятием, он не заметил черного фараона, который, ступая словно кошка, появился у него за спиной и поднял свое копье, целясь ему в спину. Спас закоренелого авантюриста прилетевший вслед за хозяином попугай. Увидев чужих людей, Кенатон прокричал сиплым голосом:

— Входит божественный фараон, сын…

Том Риджер молниеносно выхватил пистолет и выстрелил. Как обычно, не попал. Но прежде чем он успел второй раз спустить курок, Эхнатон исчез в боковом коридоре. Полицейский бросился за ним, но того и след простыл.

Ему не хотелось бежать с пустыми руками, хотя разум и подсказывал, что сейчас нужно спасаться, а потом вернуться снова с большим отрядом верных ребят, очистить подземелье от этого сброда и забрать все, а не только то, что можно унести с собой. Но чувства затуманивали разум. Он откроет склад, набьет карманы опалами и проложит себе путь среди врагов пулями.

Том, грубо встряхнув отупевшего Гурмалулу, потащил его к сокровищнице. Возле двери дал ему зажигалку.

— Слушай! — сказал он ему. — По моему приказу зажжешь конец фитиля! И беги ко мне!

Гурмалулу послушно склонился над смертоносным зарядом, а Том Риджер отбежал, готовый преградить путь дикарям, если те попытаются напасть.

— Зажигай!

Гурмалулу поднес огненный язычок к фитилю, но не успел Том крикнуть: «Беги!», как плита с грохотом перегородила коридор, отделив его от слуги и сокровищ.

Крум Димов лежал связанный на ворохе белого сена в тесном подземелье. Эхнатон знал, что этот пленник был самым сильным козырем в игре с Марией. Крум в темноте потерял счет времени. Он засыпал или бодрствовал — и во сне, и наяву обдумывая возможные способы спасения.

Мысленно он вновь и вновь проходил весь путь от колодца со змеями до своей камеры, вспоминал направление тоннеля, его повороты, ступени. Если бы ему удалось освободить Марию, он смог бы снова вернуться к тому месту. А как выбраться из глубокого колодца, это они решат уже на месте. Пока он висел над скопищем змей, он заметил в скале какие-то отверстия, поднимающиеся вверх.

Затем мысли его возвращались снова к первому вопросу: как освободиться от веревок, как выбраться из камеры? Почему только в романах герою всегда удается разрезать веревку либо острым камнем, либо забытым случайно ножом, либо пережечь ее на огне или с помощью лазерного луча? А у него сейчас, впервые в жизни попавшего в подобное положение, не было под рукой ничего подходящего.

Он привык больше рассуждать, чем действовать. Если бы с ним была Мария, она бы сказала: «Будем думать!» Она всегда была человеком действия. И сейчас без нее он чувствовал себя неуверенно, не знал, что предпринять.

А что, если там их подстерегают уцелевшие от минувших эпох чудовища, как в «Затерянном мире» Конан Дойля? Он своими глазами видел огромного кенгуру, другие видели гигантских эму, третьи — ящерицу.

Он знал об истребленной птице «моа» в Новой Зеландии, которая была ростом в три с половиной метра, а также о мадагаскарской пятиметровой «воромпатре», жившей несколько веков назад, Раз на «континенте-музее» Австралии уцелели древнейшие млекопитающие, почему бы здесь не остаться некоторым гигантским животным и птицам? Скажем, какому-нибудь тиранозавру, какой-нибудь «диатриме» — огромной хищной птице с клювом-гильотиной!

Внезапно Крум закусил губу. Как это он поддался иллюзиям, забыл о законах физики, как мог пренебречь логикой? Ладно, видел он гигантского кенгуру ростом с трехэтажный дом!

Что могло бы вызвать этот оптический обман? То же самое, что преподносит в мертвой пустыне цветущие оазисы, что дает пищу легендам о Летучем голландце — рефракция, или мираж, фата моргана, демон пустыни.

И вне какой-либо связи с этим открытием в сознании родилось другое решение. Словно мозг внезапно прояснился и решал сейчас одну задачу за другой, как на экзамене. Охранники его были аборигенами. А ведь он — психолог, знакомый в основных чертах с психикой первобытных людей. Да, он изучал все это, хотя Том Риджер, конечно, лучше знает практическую психологию.

Дворец, бесспорно, египетский, как и одежда, и оружие черных воинов. Однако рубцы на груди и отсутствие резца в нижней челюсти недвусмысленно выдавали обычаи австралийских туземцев. Таких обычаев, насколько помнил Крум, в Египте не существовало.

Ему надо обращаться с ними, как с настоящими аборигенами, необходимо применить то, что он знал о них…

И прежде чем он успел составить план, послышался звук открываемой двери, пламя факела разогнало мрак, и он увидел вошедшего Эхенуфера, начальника стражи. Но и тот был с выбитым зубом и с рубцами на груди. Значит, можно попробовать поговорить с ним…

— Эхенуфер! — сказал он, пристально всматриваясь в него. — Узнаешь ли ты меня? Знаешь ли ты, кто я такой?

Чернокожий даже не взглянул на него. Он подошел к Димову, перевернул на спину, проверил, крепко ли связаны руки. Тогда Крум прокричал:

— Сын мой! Неужели ты не узнал духа своего отца?

Эхенуфер вздрогнул, однако овладел собой и снова ничего не ответил. Крум заметил, что он затронул какую-то струну. Такой номер не прошел бы с чернокожими, которые чаще входят в контакт с цивилизованным миром. Но этот не знал белых. Поэтому Крум быстро продолжил, не давая времени опомниться!

— Ты ведь знаешь, что духи умерших — белые. Я буду белым до тех пор, пока не вернусь в камень, в котором обитал. Тогда я будут ждать, пока мимо не пройдет беременная женщина, чтобы вселиться в ребенка, которого она родит. И после этого я снова стану черным, храбрым черным охотником.

Эхенуфер невольно промолвил!

— Так, так! Белые — духи!..

Но он вовремя опомнился и умолк на полуслове.

Крум поспешил добавить:

— Каким храбрым воином был ты, Эхенуфер!

— Какой же я Эхенуфер! Я — Баданга!

Крум проговорил, притворяясь пристыженным:

— Как я мог забыть! Но ведь ты знаешь, что когда черный живой человек становится белым, он начинает забывать.

Эхенуфер — имя египетское, а Баданга — австралийское.

— Да, да! — подтвердил Эхенуфер. — Тогда человек становится глупым. Поэтому белые не могут читать следы, не помнят тотемов.

Крум продолжал:

— Каким выносливым юношей ты был во время испытаний, полностью готовым к тому, чтобы стать мужчиной. Никто другой не мог так долго пробыть один в пустыне, как ты, голодный, мучимый жаждой.

Он увлекся, увидев, что Эхенуфер то ли не замечает его ошибок, то ли не обращает на них внимания, как не обращают внимания на ошибки детей. Ведь белые духи — те же дети.

— Перед тем, — продолжал Крум, — все мы, взрослые мужчины, показывали вам свое мужество. Царапали себя ногтями до крови, каменными ножами резали грудь. Я тогда танцевал на огне, подпрыгивая на углях и не чувствуя боли. Потом я спрыгнул с эвкалипта в самый колючий кустарник. И когда наконец выбрался оттуда, весь в крови, вырезал у вас на груди племенные знаки.