— Внимаю, — говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: — Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?

— Ничего, — говорит Марфа Петровна, — все свои!

«Нну, — думает Кузьмич, — коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую».

И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится.

Перекрестился Кузьмич, — знал он Павла Ефимыча прекрасно.

— Ну, и слава богу, что жив, — говорит. — Где же он?

— Вот мы и думаем, — говорит Марфа Петровна, — что тот, кто сундук прислал, должен это знать… В Америке, говорят, а где в точности — не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились…

— Это что же? — говорит Кузьмич, — мне что ли в Америку ехать — супруга вашего искать? — Увольте, — говорит, — ни за какие коврижки не поеду!..

— Об этом мы вас и не просим, — говорит Марфа Петровна, — а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.

Посмотрел на нее Кузьмич и говорит:

— За это дело возьмусь. Но, — говорит, — предваряю: должен все знать, как на духу… Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? — спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.

Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась.

— А коли не хотите сказать, — говорит Кузьмич, а сам встает, — так я за это дело и браться не могу. — За шапку взялся. — За хлеб, за соль благодарствую, а помогать, — говорит, — извините, не берусь. До свиданья вам.

Повертелась, повертелась Марфа Петровна, однако все рассказала. Тут и Илья с Еленой в первый раз узнали, что Марфа Петровна два раза по тысяче рублей получала от неизвестных.

Задумался Кузьмич, а потом и говорит:

— А покажите-ка мне все записки и конверты, что у вас сохранились… Сохранили, чай?

Оказывается, все сохранила Марфа Петровна. Похвалил ее Кузьмич.

Взял конверты, старые с последним стал сравнивать. Мычит… носом шмыгает… Понюхал даже… Записки прочел.

— Почерк, — говорит, — меняли. Только узнать возможно… Та же рука… женская. По записке, видать, женщина хорошая, в вас участие принимает. И сундук, должно, от них же.

Расспросил Марфу Петровну насчет того, как тот господин из себя выглядел, который письма привозил и сундучок.

— Письма все седой привозил, а сундучок рыжий привез, — говорит Марфа Петровна. — Румяный такой… а росту одинакового.

— Ну, в парике, значит, и подкрасившись, — ответил Кузьмич. — Дело известное. Не надуешь.

Посидел, подумал, на Марфу Петровну посмотрел и говорит:

— Ну, что ж? За дело ваше возьмусь. Только дело ваше казусное… Сколько же с вас за хлопоты взять? — Сказал и смотрит. Ждет.

А Марфа Петровна опять растерялась.

— Да уж, право, я и не знаю.

— Катеньку, — меньше нельзя, — бабахнул Кузьмич и сам словно струхнул: уж очень сумму значительную ахнул.

Марфа Петровна руками всплеснула:

— Да, что ты, — говорит, — побойся бога!

— Меньше, — говорит, — нельзя. Потому дело ваше тысячное и хлопот с ним немало будет. Может, недели две сплошь повозиться придется. Да-с.

Марфа Петровна, конечно, думала, что дешевле будет стоить. Думала, на красненькой отъехать. На Илью смотрит, что тот скажет.

— Хорошо… Согласны, — говорит Илья, — действуй!

— Вы-то согласны, — говорит Кузьмич, — а вон хозяйка-то помалкивает. Как она?

— Да уж согласна, — говорит Марфа Петровна и рукой только махнула, известно, жаль ей сотни-то.

— Ну, коли и вы согласны, так значит все в порядке, — сказал Кузьмич. — Можно и за дело приниматься. Что в сундучке-то? Чай, смотрели?

— Да пустяковина разная, — ответила Марфа Петровна, — барахло всякое.

— Ну, ладно, — говорит Кузьмич. — Оставим сундук до завтра. На солнечном свету надо смотреть, а то при коптилке как тут разберешь? Да и работать на свежую голову лучше, а я три рюмочки пропустил. Завтра утром зайду.

— А вот насчет кареты… что скажете? Собственная?

— Наемная.

— Ну, а номер какой?

— Да не к чему было. Не посмотрели.

— Эх, вы! Ну, а лошади?

— Разноцветные. Одна белая, другая вороная.

— Гм… Ну, а карета какого цвета?

— Да синеватая такая, побитая.

— Ну, а извозчик?

— Да обыкновенный, борода рыжая…

Кузьмич помолчал.

— Ну, а кто еще, окромя вас, карету видал?

— Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы.

— А-а! вот это хорошо!.. Ну-с, покедова, досвиданьица. До завтрева, значит.

Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул.

Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит, — зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!.. А Евстигней только крепче его коленками тискает:

— Вре… сукин сын… Не уйдешь, — хрипит.

— Дяденька, пусти! — орет Петька благим матом.

— Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал! Попался озорник! Нна!.. Нюхай, паршивец!

Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак, — все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.

Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:

— Эх, ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?… А еще будочник!.. Страж благочиния!.. Для порядка поставлен.

Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.

— Вот это правильно, — одобрил Кузьмич. — Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать — это безобразие.

Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.

— Спичка в нос! — флегматично пожелал ему Евстигней. Петька издали показал будочнику грязный кукиш.

Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.

— Карету, вчерась к обеду приезжала, видал, чай? — спросил Кузьмич.

— Ну, видал, — ответил, не торопясь, Евстигней.

— Номер помнишь? — спросил Кузьмич.

— Не к чему было — не смотрел, — ответил тот.

— Ээх, ты! Тетерка ты, а не будочник! — сказал Кузьмич и сплюнул.

— Сам ты — тетерка, — отвечал Евстигней спокойно.

Помолчали.

— Какая из себя карета была?

— Старая… Зеленая.

— Може, синяя? — спросил Кузьмич.

— А, може, и синяя. Что синяя, что зеленая — это все одно. Разницы нет! — протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.

— Эх, ты — тюря! — с презрением сказал Кузьмич. — Тысяча цветов синего есть, да тысяча зеленого.

— Разговаривай, тожа… тысяча! — Евстигней даже усмехнулся. — Тысяча!

— Куда карета поехала? — спросил Кузьмич.

— Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал!

Кузьмич искренне обрадовался.

— А, Ванька! Вот это хорошо, — говорит, — Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, — обратился Кузьмич к Евстигнею, — тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!

— Поговори еще, — равнодушно ответил Евстигней. — Я те дам!

Кузьмич отправился искать Ваньку.

Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.

Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать — молчит, быком смотрит.

Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец, добился своего — все, что мог, вымотал у мальца.

Ну, да. Ванька висел «прицепимшись»… Номера не посмотрел, — не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был, так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил — всю краску соскреб.

— Молодчага! — обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал.

— …А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.