— Ага! — сказал он. — Будет дождь.

Калеб с улыбкой взглянул на него.

— Ты настоящий индеец. Когда барабан надо подогревать у огня, чтобы он звучал, как следует, то индейцы всегда говорят: «Будет дождь».

Калеб в этот день засиделся поздно. После обеда небо заволоклось тучами, и пошел дождь. Мальчики пригласили Калеба на ужин. Дождь все усиливался. Калеб вышел и вырыл вокруг типи канаву, с отводом для дождевой воды. После ужина все сидели в типи около огня. Ветер переменил направление, и дождь стал заливать в середину. Ян должен был пойти и наставить дымовые клапаны; в это время он опять услышал вой. Он принес с собой охапку хвороста и подбросил в огонь. Ветер налетал порывами, и брезент неприятно хлопал по шестам.

— Где ваша якорная веревка? — спросил Калеб.

Сам показал свободный конец. Другой был привязан к шестам вверху. Этой веревкой они никогда не пользовались, так как все время погода была хорошая.

Калеб вбил крепкую палку и обмотал вокруг нее якорную веревку. Затем они все вышли и в эти поглубже наружные колышки. После этого «индейское племя» уж чувствовало вполне себя защищенным от грозы.

Ничто не тянуло старика в его собственную хижину. Его наследники стали забывать о том, что он нуждается в пище, и те ничтожные припасы, которые они ему присылали, были самого плохого качества. Старик, как всякий другой, любил общество людей. Поэтому нетрудно было убедить его, чтобы он остался переночевать, «если ему не очень противно спать на одной постели с Гаем». Калеб и Турок удобно расположились в типи в то время, как на дворе бушевала гроза.

— Ты б не трогал брезента, Гай, а то сделается течь.

— Течь? Из-за такой малости? Вот еще!

Гай вызывающе продолжал хлопать по брезенту.

— Как знаешь. Это на твоей стороне.

Не прошло и двух минут, как в том месте, где он хлопал, стала просачиваться тоненькая струйка воды, тогда как брезент нигде не пропускал ни единой капли.

Дым клубился наверху типи, постепенно спускаясь вниз. Наконец, это сделалось неприятным.

— Ян, приподними немного покрышку с подветренной стороны. Вот так, больше не надо, — сказал Калеб, когда сильный порыв ветра подхватил золу. — Вам нужно было бы иметь ширму. Дайте мне тот маленький брезент. Он как раз пригодится.

Стараясь не задеть покрышку типи, Калеб укрепил брезент между тремя кольями так, чтобы щель приходилась позади. Тогда ветер, вместо того, чтобы дуть им в стену, стал дуть над головами, моментально очистив типи от дыма и не допуская тех капель дождя, которые прежде попадали в нее через дымовое отверстие.

— На таких ширмах индейцы, большею частью, изображают свои приключения. Снаружи они, обыкновенно, рисуют тотем, т.-е. девиз, а на ширме — историю своих похождений.

— Вот тебе занятие. Маленький Бобер! — воскликнул Сам. — Когда ты нарисуешь наши приключения внутри и наши тотемы снаружи, — мы заживем великолепно.

— Я думаю, — уклончиво ответил Ян, — что мы должны принять м-ра Кларка в наше племя. Хотите быть нашим чародеем, м-р Кларк?

Калеб усмехнулся, видимо, соглашаясь.

— Теперь мне нужно нарисовать четыре девиза, — сказал Ян.

Для этого рисунка он взял желтой глины, голубоватой глины, которая, высыхая, делалась белой, пережженной докрасна глины и угля, растирая их с енотовым жиром и сосновой смолой. Он старался этими приемами приравняться к индейцам. Конечно, он мог бы раздобыть себе яркие масляные краски, но ему не хотелось делать позаимствований у белых. Общее впечатление от этого, несомненно, только выигрывало.

— Послушайте, Калеб, расскажите нам что-нибудь об индейцах, — об их храбрости, — пискливым голоском просил Гай. — Я люблю храбрость, — восторженно добавил он, попав на своего конька. — Я помню, как сурок с ревом подходил ко мне. Другие на моем месте так бы испугались…

— Цыц! — крикнул Сам.

Калеб молча курил. Дождь снаружи хлестал по типи, ветер колыхал покрышку. Они молча ужинали. Вдруг громко и ясно прозвучало «скррр! брррр!». Мальчики вздрогнули. Если б они были одни и не в типи, то, наверное, струсили бы.

— Это… Это леший! — шепнул Сам.

Калеб поднял испытующий взгляд.

— Что это за, крик? — спросит Ян. — Мы его слышали уж много раз.

Калеб покачал головой, но не ответил и повернулся к своей собаке. Турок лежал у огня и, услышав этот пронзительный вой, только поднял голову, посмотрел своими большими, грустными глазами на хозяина и опять улегся поудобнее.

— Турок и ухом не ведет.

— Собаки не слышат лешего, — возразил Сам, — так же, как не видят привидений. Это всегда говорит бабушка Невиль.

Таким образом, равнодушие собаки представляло мало утешительного.

— Ястребиный Глаз, — сказал Дятел, — ты самый храбрый из нас. Не хочешь ли выйти и выстрелить в лешего? Я одолжу тебе свою лучшую стрелу. Иди. Отчего б тебе не показать свою храбрость?

— С таким дураком, как ты, я и разговаривать не хочу, — ответил Гай. — Калеб, расскажите нам что-нибудь об индейцах.

— Индейцы-то очень ценят храбрость, — сказал, подмигивая, Чародей.

Все, кроме Гая, рассмеялись, но не очень громко. Ни один из них не хотел бы, чтоб от него в тот вечер потребовали доказательств храбрость.

— Я лягу, — заявил Ястребиный Глаз с какой-то особенной энергией.

— Не забудь, что ты должен лечь под водостоком, который ты открыл ради забавы, — заметил Дятел.

— Я лягу, — заявил Ястребиный Глаз.

Ян вскоре последовал примеру Гая, а Сам, уже научившийся курить, остался посидеть с Калебом. Они не обменялись ни словом, пока храп Гая и ровное дыхание Яна не показали им, что мальчики крепко спят. Тогда Сам, пользуясь удобным случаем, приступил к решительному разговору.

— Знаете, Калеб, я не буду держать ничьей стороны против папы, но я знаю его так же хорошо, как он меня. Папа прямой и резкий, хотя у: него удивительно доброе сердце. Правда, оно лежит очень глубоко, но уверяю вас, что это так. Он делает людям много добра втихомолку, и люди этого не замечают; когда же он обижает кого-нибудь, что случается часто, то об этом говорят выше всякой меры. Однако я знаю, что он несправедливо относится к вам, так же, как и вы к нему, и это надо уладить.

Сам всегда выказывал много здравого смысла, а теперь, когда он отбросил свое шутовство, у него голос и манеры были убедительны, как у взрослого человека, а не у пятнадцатилетнего мальчика. Калеб только ворчал, не переставая курить. Сам продолжал:

— Я хотел бы знать вашу историю. Мы с мамой тогда повлияли бы на папу.

Упоминание о маме пришлось кстати. Калеб смолоду знал м-сис Рафтен, как очень добрую женщину. Она была кротка и во всем повиновалась мужу, за исключением тех дел, которые она считала несправедливыми. В этих случаях она бывала непреклонна. Она всегда верила в Калеба, несмотря на ссору, и не скрывала своего взгляда.

— Рассказывать особенно нечего, — горько заметил Калеб. — Он надул меня при мене лошадьми и так прижал с уплатой долга, что я должен был отдать ему свой овес по шестидесяти центов, а он через полчаса продал его по семидесяти пяти. Мы крупно поговорили и, кажется, я сказал, что отплачу ему. В тот день я рано ушел из Дауни. У него в кармане лежало около трехсот долларов — около трехсот долларов моих кровных денег! Это было мое последнее достояние. За поздним временем он не мог положить их в банк и взял с собою, а по дороге в него стреляли. Утром на том месте нашли мой кисет и несколько писем, адресованных ко мне. Разумеется, подозрение пало на меня, хотя я и не думал стрелять. У меня даже оружия не было. За неделю перед тем кто-то украл мой белый револьвер и, должно быть, тоже те письма. Я думаю, что их подбросили, чтобы свалить вину на меня. Это уж было чересчур! Тогда твой папа натравил против меня Дика Пога, и я лишился своей фермы. Вот и все.