— Совсем распатронилась! — улыбнулась женщина, затягивая на голове полотенце. — Муж рассказывал мне о вас, так что я заочно с вами знакома. Меня зовут Дора. — Она протянула Фризе маленькую руку. Он осторожно пожал ее.

— Вы советуете заглянуть в мастерскую?

— Самое разумное. У него там есть телефон. Но когда он работает, трубку не берет. Вы с ним пообщаетесь и приходите пить чай. К вашему приходу я приведу себя в порядок. Вы на меня не сердитесь?

— Ну, что вы, Дора! — улыбнулся Фризе. Он смотрел на женщину со смешанным чувством восхищения и жалости. Не с доброй вестью пришел он к ней в дом. — Это я виноват. Должен был предварительно позвонить. Простите за бесцеремонность.

Дора рассказала ему, как найти мастерскую, и Владимир ушел.

«Знала бы ты, красавица, с чем я пожаловал, — никогда бы дверь не открыла», — сердито думал Фризе, дожидаясь лифта.

Дом, где у Лиса была мастерская, как близнец походил на тот, в котором жил поэт. Мастерские писателей находились на последнем этаже.

«Доре не больше двадцати пяти, — размышлял Фризе. Он вспомнил Алину Максимовну. — Неплохо они устраиваются, наши писатели! И прозаики, и поэты. Женаты не по первому разу, жены вдвое моложе. Могут и за дочек сойти. Интересно, какая жена у нашего знаменитого детективщика? Раз уж не захотела разводить с ним несушек, наверное, тоже молодая цыпа».

Лис не отозвался ни на звонки, ни на стук. Фризе позвонил в соседнюю дверь и попросил старого, всклокоченного человека, вышедшего на звонок, разрешить ему позвонить по телефону.

— Внизу у подъезда автомат, — подозрительно глядя на следователя, сказал мужчина. — Звоните сколько влезет.

«Больше времени уйдет на объяснения, — подумал Фризе. — Позвоню из машины».

— Шеф уже беспокоится, — сообщил шофер, когда Владимир сел в «Волгу». — Домой собрался. Послал на смену дежурную.

— Один звонок и вы свободны. — Фризе набрал номер квартиры Лисов, пожалев, что не записал телефон мастерской. Тут же откликнулась Дора.

— Это. опять Фризе беспокоит. В мастерской вашего мужа нет. Не мог он куда‑нибудь уйти?

— Что вы, я на всякий случай ему позвонила, после вашего ухода. Он откликнулся. Сказал, что ждет вас, и пообещал привести на чай.

«Эх, Дора, Дора! — с неодобрением подумал Фризе. — Как же понимать твои слова: «Когда муж работает, звонить ему бесполезно, отключает телефон». Он спросил:

— Номер мастерской — 16?

— Да, правильно.

— Там никто не отвечает. Может, это вы его напугали?

— Подождите меня у мастерской. Я сейчас подойду, — сказала Дора. В голосе ее послышались нотки тревоги.

… Дора повернула ключ в замке и сильный порыв ветра распахнул дверь. Фризе едва успел подставить ногу, чтобы уберечь женщину от удара.

— Чего ради он устроил такой сквозняк?! — недовольно сказала она. — У него же хронический бронхит!

У Фризе мелькнуло подозрение, что Лис разом избавился от всех болезней. Отодвинув в сторону Дору, он кинулся через маленькую прихожую в комнату. Дверь оказалась запертой. Владимир оглянулся на хозяйку. Дора стояла у стены, прижав к горлу руки. Белое лицо застыло от ужаса. Не спрашивая ни о чем, Владимир плечом надавил на дверь. Замок оказался никчемный, дверь подалась, но изнутри ее заблокировали, придвинув что‑то громоздкое.

Когда Фризе, наконец, вломился в комнату — это оказался рабочий кабинет поэта, — там было пусто. Хлопала на ветру балконная дверь. Владимир осторожно подошел к перилам — он панически боялся высоты. Посмотрел вниз. К застывшему на асфальте телу уже подбежали люди. Путь, выбранный Лисом, оказался коротким. Десять этажей. Любопытному легко было подсчитать, сколько секунд продолжался полет. Владимир отвернулся.

На пороге стояла Дора. Он подвел ее к дивану, усадил. Потом закрыл дверь на балкон и позвонил в прокуратуру.

На письменном столе, заваленном книгами и альбомами, заставленном индийскими и японскими статуэтками из нефрита и бронзы, поверх всех бумаг — рукописных и машинописью, лежали две записки. Одна, лаконичная: «Фризе. Ку–ку, ищейка». Вторая, на полстраницы — Доре.

«Дора, прости меня. Помнишь, я всегда говорил: надо знать, на какую карту поставить. А не повезет — проигрывать с улыбкой. Маврина я всегда ненавидел. Ну, почему ему во всем везло?! Он был посредственностью, а его превозносили до небес и печатали миллионами. Даже его провалы служили ему во благо. Даже в смерти ему повезло — он умер, когда перед ним стояла банка с отравленным пивом. Он должен был его выпить! А яд получил другой. Но, как бы я ни презирал его, ни ненавидел его — не верь, если тебе скажут, что я хотел его отравить. В эти последние мои минуты, клянусь тебе, я…»

Закончить письмо Лис не успел.

Фризе поймал себя на том, что испытывает странное облегчение от развязки. Это было кощунственно. Владимир укорил себя за цинизм, вспомнив строку из Библии: «Псу живому лучше, чем мертвому льву». Грешное чувство не проходило, и он, отмахнувшись от своих терзаний, занялся делом. Рутинной следственной работой.

Он нашел черную сумку с этикеткой «Монтана», о которой с таким восхищением говорил Огородников, несколько банок «Туборга» — остатки от упаковки, подаренной юбиляру критиком Борисовым. И только поздним вечером Фризе и Ерохин в присутствии понятых нашли в тайнике пятьсот тысяч рублей в банковской упаковке. Дора ничего не знала ни о пиве, ни о деньгах, и. у следователя не было никаких сомнений в ее искренности. Тщательная проверка установила, что деньги получены главным бухгалтером Малого предприятия «Харон» в Сбербанке.

«Даже перед лицом смерти люди хотят выглядеть лучше, чем они есть на самом деле», — подумал Фризе, вспомнив записку Лиса.

Все последующие дни — пожалуй, такого напряженного времени еще не было в его жизни — Фризе допрашивал свидетелей, ездил на задержания, проводил утомительные часы в кабинете над протоколами допросов и составлением обвинительного заключения. И все это время его сознание разъедала одна мысль. Угнетающая мысль о том, что ему приходится служить вместе с бесчестным человеком, и не только вместе служить, но и находиться в прямой зависимости от него, быть под началом благообразного прокурора–взяточника. С этой мыслью Фризе засыпал и просыпался. Засыпал в том случае, если бессонница не заставляла его промучиться до рассвета.

И однажды вместо того, чтобы глотать снотворное, Владимир даже не стал расстилать постель. Он сварил крепкий кофе, достал из старых запасов бутылку «Двина» и провел ночь за составлением прошения об отставке. К шести утра гора родила мышь — прошение было готово.

«Районному прокурору.

По причине того, что мои нравственные принципы и взгляд на законность противоречат Вашим, прошу освободить меня от работы в прокуратуре.

Младший советник юстиции Фризе В. П. »

И приписал еще одну строчку: «Копия — прокурору города Москвы». Это на тот случай, если у Олега Михайловича появится соблазн порвать заявление и бросить в корзину для мусора. Городской прокурор производил на Владимира впечатление честного, порядочного человека.

«Шедевр канцелярской переписки! — самодовольно усмехнулся Фризе, сгребая со стола бесчисленное количество черновиков — пространных и покороче — и торжественно препровождая их в мусорное ведро. — Бывший младший советник поработал на славу!»

Владимир заснул, едва прикоснувшись к подушке. Он даже не откинул одеяло, свернулся клубком под своим любимым махровым халатом. Единственно, на что у него хватило энергии, — вытащить телефонный шнур из розетки.

Когда в двенадцать часов дня он ехал на автобусе в прокуратуру и еще раз, теперь уже на свежую голову, обдумывал свой шаг, его огорчала только разлука с Димой Ерохиным. «Почему разлука? — оспорил он тут же свое суждение. — Не будем больше вместе заниматься служебными делами — больше будем общаться в свободное время». Но этого‑то, свободного, времени у Ерохина никогда не было. Как не было его у самого Фризе на этой проклятой следственной работе. Проклятой и прекрасной.