—

Удивляйся, удивляйся, — проворчал Василий Иванович, перехватив удивленный взгляд Гаврилова. — Бритву-то дома забыл, не идти же ради нее такую дорогу. А приятель предлагал свою — да разве это бритва… От моих волос на ней зазубрины…

—

Ну что, Парасковья, погреемся мал мала? — весело сказал он матери Гаврилова и стал дуть на окоченевшие пальцы. Потом он развязал узел обледеневшей веревки, которой были связаны покрытые изморозью доски, и сказал Гаврилову:

—

Давай, Петруша, на пять кучек раскладывай. Все, что помельче, — в одну. И щепки туда же. Это бабке Анастасье. Чтоб ей не надрываться, не колоть…

—

Это почему же на пять? — сурово спросила мать.

Василий Иванович вздохнул, но промолчал.

—

Почему же на пять? — повторила мать с укором.

—

А может, и в нем проснется человеческое-то? Может, проснется… — не очень уверенно ответил Василий Иванович.

—

Проснется, когда подыхать будет.

—

Да не могу я так, Прасковья, не могу, — уже тверже сказал Василий Иванович. — Все-таки человек он!

На кухню уже пришли и Анастасия Михайловна, и Валентина Петровна, и Зойка. Не было одного только Егупина. Анастасия Михайловна сидела на табурете в засаленном ватнике. Лицо у нее отекло и было словно неживое. Все молча смотрели, как Гаврилов раскладывал доски по кучкам.

—

А к этому-то что не зашла? — спросил Василий Иванович Валентину Петровну.

—

Неужто надо было? — встрепенулась та и посмотрела на Василия Ивановича удивленно. — Ему-то зачем?

Василий Иванович только рукой махнул и сказал Гаврилову:

—

Стукни в дверь, Петруша!

Гаврилов нехотя поднялся с коленей и посмотрел на мать. Мать молчала. Тогда он пошел по коридору в самый конец, к двери, что была рядом с парадной лестницей. Там жил Егупин. Гаврилов подергал большую бронзовую ручку на обитой черным дерматином двери. За дверью что-то прошелестело, потом упало на пол, покатилось. Не то банка, не то кастрюля.

—

Кто там? — раздался похожий на карканье голос.

Мать называла Егупина гнусавым.

—

На кухню просят, — буркнул Гаврилов и прислушался: интересно, что это там упало у Егупина? Наверное, банка со сгущенкой.

—

Зачем это на кухню? — снова каркнул Егупин. — И кому я там понадобился?

—

Дрова там Василий Иваныч привез…

—

Приду сейчас, сейчас, мальчик, — заторопился Егупин.

Гаврилова так и передернуло от этого «мальчика». Сколько он помнил, Егупин всегда называл его «мальчиком», а Зойку — «девочкой». Видно, имен никогда не старался запомнить.

Гаврилов не уходил от двери, ждал. Наконец дернулась большая ручка, на Гаврилова пахнуло теплом и жареным хлебом (оттуда всегда пахло жареным хлебом), высунулась голова Егупина.

—

Ты

здесь еще? — спросил Егупин, вглядываясь в темноту коридора. — Зачем ждешь? Я же сказал — иду.

Он вышел закутанный в длинную, до пят, шубу, с большим, шалью воротником и в черной камилавке. Шубу эту, говорила мать, Егупин выменял на банку сгущенки у жившего на третьем этаже профессора. Егупин запер дверь ключом и двинулся на кухню. Гаврилов пошел следом.

Войдя на кухню, Егупин прокаркав: «Мое почтение», но ему никто не ответил. Василий Иванович сказал тихо Гаврилову:

—

Петруша, стань-ка лицом к стене, разгадывать будешь.

Гаврилов послушно повернулся к стене. Облокотился на нее. Стена была холодная, словно лед.

—

Эту вязаночку и разыгрывать не будем, — сказал Василий Иванович, повертываясь к Анастасии Михайловне. — Эту вязаночку я вам снесу. Здесь дощечки-то помельче. Вам сподручнее топить будет.

—

Спасибо, батюшка! — еле слышно вымолвила Анастасия Михайловна. — Спаси тебя господь, родимый.

—

Ну а теперь за тобой очередь, Петруша. Кричи: кому эту кучку?

У Гаврилова вдруг сжалось сердце и бешено застучало в висках. Ему почудилось, что он сложил только четыре кучки, а не пять, как велел Василий Иванович. Только четыре. Ну. конечно, четыре! Он же не имел в виду Егупина. Это Василий Иванович хотел, а он не хотел и разложил дрова на четыре кучки, и никто не заметил этого. Просто не обратили внимания! И теперь кому-то не достанется. И может, им с матерью не достанется. Первую надо назвать себе! Обязательно себе. Мало ли что там случится! Он даже задохнулся от волнения.

—

Ну что ж ты, Петруша! Думай не думай, три рубля не деньги, — поторопил его Василий Иванович.

Но слова застряли у Гаврилова в горле. Он почувствовал, что сейчас зарыдает, и, сделав над собой усилие, выдохнул:

—

Вам! — И стало ему сразу легко и свободно.

—

Ух ты! — сказал с восхищением Василий Иванович. — А эту?

—

Эту… Валентине Петровне…

—

Эту… — Он на мгновение запнулся, считая, сколько уже назвал, и тут же выпалил — Эту нам с мамой!

Он не мог, нет, никак не мог назвать Егупина. Это было б противоестественно, невозможно. Это было бы предательством по отношению к матери. И он не назвал его имени. И был горд. И совсем не стыдился этого.

—

Ну вот и молодец! — с облегчением сказал Василий Иванович. — А эта, выходит, вам, — обратился он к Егупину, не называя его ни по имени, ни по отчеству. — Погреемся, бабоньки! От досок-то тепла больше будет, чем от книжек…

В этот день, впервые за многие недели, Гаврилов лег в постель раздевшись. В комнате было тепло. Буржуйка раскалилась докрасна, и мать долго сидела перед ней, не решаясь лечь спать. Боялась угару, боялась, как бы не загорелось что.

Он хорошо помнил то утро в декабре, когда открыл на кухне кран, а вода не пошла. Это случалось и раньше, и приходилось ходить на первый этаж, брать воду в квартире у татарки-дворничихи. Но в то утро воды не было и на первом этаже. Ее больше совсем не было. Просто замерзли трубы в холодном, неотапливаемом доме.

Гаврилов шел и все вспоминал, и вспоминал тот холодный, невыносимо холодный год, и моментами ему вдруг начинало казаться, что вокруг сугробы да вьюга, и везет он с Невы на саночках ведро с водой, а вода расплескивается, намерзая на веревке, которой привязано ведро к саням, на самих санях, и Гаврилову до слез жаль воды, так трудно она ему досталась. Гаврилова начинало знобить от этих воспоминаний, и он пытался думать о

чем

-нибудь другом, но не мог.

Неожиданно громко хлопнула дверь, из большого дома стремительно выскочил хохочущий парень, рослый, широкоплечий, он чуть не сбил Гаврилова с ног. За парнем выскочила рослая девушка с прутиком в руке. От неожиданности Гаврилов инстинктивно схватился за парня, и глаза их встретились. Это был «Гешук Отбившийся от рук».

—

Петька! — заорал Гешук. — Моряк — с печки бряк! Вот это номер!

Гешук схватил было Гаврилова в охапку, но тут же отпустил и, встав навытяжку и приложив руку к рыжей голове, снова заорал:

—

Доблестным защитникам двадцать пятого от гвардейцев сорок второго углового физкульт-привет!

—

Гешук! — обрадованно вскрикнул Гаврилов и чего- то вдруг испугался. — Гешук…

Они долго трясли друг другу руки, похлопывали по плечам, подталкивали.

—

Ну моряк! — кричал Гешук. — Вот это да! Ну Гаврилов! Давно я вашему брату из двадцать пятого бока не мял. Вот доберусь теперь. Да моряков-то и боязно лупить… Как же ты на флот-то попал? — спросил он, чуть успокоившись.

—

Юнгой. Два года уже, — ответил Гаврилов. — Из детдома бегал, потом в школу юнг. Упросил…

—

И я в детдоме был, — словно обрадовался Гешук. — Потом ФЗО. Год назад вернулся. На заводе работаю. Тебе посудины строю…

Потом, вспомнив про девушку, с интересом наблюдавшую за их встречей, Гешук чуть смущенно сказал:

—

Вот с Лизаветой мы и работаем вместе. Знакомься.