Он пристально посмотрел на Блохина, и тот, не выдержав его взгляда, отвел глаза.

— Попробую… — он неохотно поднялся.

— Вот, вот, попробуйте. А мы поможем. Да вы не трудитесь далеко идти, — не скрывая иронии, проговорил Павел Григорьевич, тоже вставая. — С крылечка им и покричим.

Ребята вошли испуганные и настороженные. Витя Блохин хромал, лицо его было в темных кровоподтеках, губа вздулась. При виде его Николай даже свистнул от удивления.

— Привет, Витя. Как же он тебя разукрасил!

Это «он» вырвалось у Николая случайно, но Витька опешил. «Откуда знает? — мелькнуло у него в голове. — Неужели Уксус попался? Вот здорово!» Но тут же новая мысль обожгла его: «Уксус был на пароходе! Он же все знает и, конечно, выдаст. А тогда…» Артамонов поймал испуганный и какой-то затравленный взгляд Витьки. «Чего-то боится, — подумал он. И что такого Николай сказал? Ах да! „Он“.

Наверное, какой-то „он“ его и избил. Уж не Уксус ли? Только его Николай, кажется, и знает из Витькиных знакомых. Ну, это мы еще выясним…» Ребят пришлось уговаривать долго. С непонятным упорством они отказывались возвращаться домой.

Блохин старался изо всех сил и вполне искренне.

Он, как видно, понял, что это теперь вопрос и его собственной безопасности.

Наконец Павел Григорьевич сказал:

— Вот что, хлопцы. По всему вижу — боитесь вы чего-то. И я вам от имени штаба народных дружин обещаю: в обиду мы вас не дадим. Ясно? Поможем. В любом случае поможем. Но при одном условии. На дружбу отвечайте дружбой. Идет?

Николай заметил, что требовательный, уверенный тон Артамонова, весь его суровый и твердый облик вызывали у ребят доверия куда больше, чем если бы тот говорил мягко, ласково, понимая и сочувствуя им.

Первая робкая надежда на что-то мелькнула в глазах у Витьки. Потом дрогнул Шурик. И Павел Григорьевич чутьем старого контрразведчика, привыкшего разбираться в куда более сложных движениях человеческих душ и мыслей, сразу уловил эту перемену, понял ее причину. И он все тем же тоном добавил:

— Во всем поможем. Слово старого коммуниста и старого чекиста. И еще вот что. Родителей, всех родителей, — с ударением повторил он, посмотрев при этом на Гошу, — предупредим. Дома будет порядок. И в школе, кстати, тоже. За вами теперь большая сила стоит — народная дружина.

Последние слова Павел Григорьевич произнес с таким убеждением, что даже Николай почувствовал какое-то особое волнение от мысли, что он-то как раз и есть эта большая сила.

Уходили от Блохина все вместе и, прощаясь на углу улицы Славы, условились, что Витька на следующий день после уроков обязательно придет в штаб к Артамонову.

Николай пошел провожать его.

— А полковник этот — мировой мужик, — солидно сказал Витька, но в глазах его светилось откровенное восхищение. Сколько он небось шпионов за свою жизнь поймал!

План Огнева пока что выполнялся точно. Но разве можно было все предвидеть в таком сложном и опасном деле?

Иван Баракин по кличке «Резаный» неожиданно смешал все карты.

Федор вышел из дому, огляделся, но тут же, спохватившись, тихо выругался: проклятая привычка! Ну чего он оглядывается, чего боится? Кажется, навсегда уже кануло то страшное время, когда каждую минуту он ждал опасности, когда в каждом человеке, с которым он сталкивался, Федор прежде всего видел врага.

Теперь все это отрезано, все «завязано», он такой же, как все другие, он так же может легко, беззаботно ходить по улицам, свободно дышать, спокойно глядеть вокруг.

И деньги, которые лежат у него в кармане, — это его деньги, никто не может их отобрать, приложив к протоколу обыска, никому не надо выделять из них «долю».

За эти деньги Федор честно отстоял у станка. Они, наконец, стали друзьями. Станок помогал Федору жить по-новому, он теперь доверял ему, раскрывал перед ним все секреты и требовал, требовал многого.

Хоть и странно, но станок прежде всего требовал, как и все вокруг, честности, честного отношения к себе и к их общей работе. Еще он требовал заботы, даже ласки. И Федор вдруг обнаружил, что он способен и на такие чувства. Это было целое открытие. Федор с удивлением приглядывался к самому себе: вот он, оказывается, какой!

Но, кроме станка, были, конечно, еще и люди.

Раньше Федор даже не подозревал, что может быть так много хороших людей. Теперь же он их встречал на каждом шагу в этом городе, куда он приехал ровно год назад, чтобы начать новую жизнь.

И вот Федор Седых, в прошлом Седой, вор-рецидивист, а теперь токарь четвертого разряда, неторопливо, чуть вразвалочку, шел по Приморскому бульвару, щурясь от солнца.

Недорогой костюм из серого шевиота, голубая майка, кепка с пуговкой — словом, все, до шнурков на ботинках, было свое, им самим купленное на трудовые «гроши», и это, честно говоря, еще не до конца привычное ощущение вселяло в Федора чувство уверенности и покоя. Оно было как бы разлито во всей его ладной невысокой фигуре и легко читалось на скуластом, курносом лице, тронутом первым загаром.

Федор направлялся в центр, к главному универмагу, с намерением «чистым, как слеза», по его собственному определению. Предстояло купить подарок знакомой девушке, к которой он был приглашен сегодня на день рождения.

Толпа перед универмагом особенно густая, толкают и мнут со всех сторон. И вот в тот момент, когда Федор готов был уже влиться в поток людей, кто-то взял его за руку повыше локтя, взял уверенно и крепко, так, как его уже давно никто не брал.

— Здорово, Седой! Вот это встреча!

Федор резко обернулся. Перед ним стоял плотный человек в добротном летнем костюме. Курчавые светлые волосы были зачесаны назад, у переносицы две резкие складки рассекли лоб, серые, глубоко посаженные глаза смотрели лучисто и добродушно, за ухом тянулась и исчезала под воротником рубахи узкая полоска шрама. Все было знакомо Федору в этом человеке, все, даже обманчивая ласковость взгляда.

Это была самая неприятная и опасная из всех встреч с прошлым, о которых мог только Федор подумать.

— Погуляем. Разговор есть.

Федор не посмел отказаться.

Они вышли из толпы и свернули в ближайшую улицу.

— Ну, что хорошего?

Федор в ответ натянуто усмехнулся.

— Аппетит хороший. Сон хороший. Некоторые говорят, характер стал хороший.

— Это мы еще проверим. Не забыл дружбу?

— Дело прошлое.

— Вот как? Завязать хочешь?

В серых глазах исчезло добродушие. Вот такими их больше всего и помнил Федор. Давно забытый страх вдруг поднялся откуда-то из неведомых глубин его сознания.

— Хочу. И ты мне, Иван, душу не береди. Мне такая жизнь, как сейчас, по вкусу.

— Иван… А кличку уже забыл?.. Закон переступаешь? — И с угрозой прибавил: — На нож решил встать?

Взгляды их встретились, и под яростным напором Федор первый отвел глаза.

— Оставь меня, слышишь… Резаный? Я скорей руки на себя наложу.

— Мы это раньше сделаем… Сам знаешь. Так вот! — Он хлопнул Федора по плечу. — Есть одно фартовое дело. Я уже все подготовил. А тебя мне сам господь бог послал… Зайдем сюда.

Они спустились по выщербленным ступеням к дверям закусочной, в гомоне и табачном дыму с трудом отыскали там свободный столик, и Резаный заказал пива.

Отхлебывая из мутной кружки, он сказал:

— Фон-бароном заживешь. На курорт махнем. Там такие крали ждут — закачаешься.

Федор молчал.

— Сбыт мой, — самодовольно пояснил Резаный. — Тут я такое надумал, уголовка в жизни не допрет. Но поворачиваться с этим делом надо быстро. Тут, знаешь, кто шурует? Огнев. Слыхал такого? Крестный мой. Два раза по пятьдесят девятой крестил. Я его хватку знаю. Но и он мою — тоже. Чего молчишь?

Федор мрачно цедил пиво.

— А чего говорить-то?

— Ладно. Молчи пока. Еще наговоримся. Но запомни. — Резаный отвернул обшлаг рукава и щелкнул по часам. — Сегодня в одиннадцать вечера здесь встречаемся. Инструмент я уже снес. Машина будет. И гляди, если что — на дне морском отыщу, добавил он почти равнодушно, как бы убежденный, что ничего такого случиться не может, но глаза его, мутные, студенистые, как медузы, не мигая, смотрели на Федора, леденя и парализуя его душу.