— Давай-ка вставай. Мы сходим к одному дедушке.

Я тебе помогу одеться.

Она почувствовала под рукой его вялую кожу и стук сердечка. Ей показалось, что оно стучится прямо ей в ладошку, как у пойманного воробушка.

К счастью, они застали Сидора Петровича дома. Он безотказно их принял.

— Ага, ага! — воскликнул он, едва Вера Михаиловна напомнила ему о своем давнишнем посещении.

Голос у него был еще более жиденький, чем тогда, а пос он морщил по-прежнему, словно приглашал и Веру Михайловну и Сережу улыбнуться вместе с ним.

Он долго слушал Сережу прямо ухом. Оно было покрыто седыми волосками, которые, видимо, щекотали кожу мальчика, потому что Сережа временами вздрагивал и отстранялся от доктора.

Сидор Петрович в последний раз наморщил нос и кивнул Вере Михайловне, чтобы она одевала ребенка потом вздохнул и произнес сокрушенно:

— Война… Ее последствия.

— А что такое «фалло»? — спросила Вера Михайловна упавшим голосом.

— Фалло? Это тетрада такая. Ага, ага. Несколько пороков вместе.

Он покачал головой и посмотрел на нее с сочувствием. Вера Михайловна подумала: «А раньше он умел сдерживать свои чувства». Перед глазами снова промелькнули отрешенные лица сегодняшних врачей. «Это у них профессиональное и вырабатывается годами. А он уже, отвык или расслабился». Она удивилась своим мыслям: «О чем это я?! Да разве об этом надо? Ведь у Сережи, у моего сына, оказывается, несколько пороков».

Она хотела спросить, насколько это опасно, да не смогла. Сама испугалась своего вопроса.

Вера Михайловна не спала всю ночь. Просто лежала с закрытыми глазами, стараясь не разбудить спящего рядом сына. Тело у нее занемело, и внутри все тоже занемело.

Где-то у соседей выла собака, и этот ноющий звук как нельзя лучше подходил к ее состоянию.

«Что же теперь? Что же теперь?» — повторяла она без конца и не находила ответа.

Сейчас она знала, что сыну ее, вот этому прижавшемуся к ней комочку, грозит опасность, что он самой природой обречен на боли и страдания, а возможно… Тут она обрывала себя: «Нет, нет. Я должна… Что я должна?» Этого она не знала. Беспомощность больше всего сковывала ее. Она-то и приводила к тому состоянию, которое Вера Михайловна сама определила как занемение.

Откуда грозит опасность? Насколько она страшна?

И что делать?

«Точно так, наверное, — думала она, — чувствует себя человек перед казнью. Спасения нет. Он уже ничего не может изменить. Ну а тут… Тут еще хуже. Если бы меня, а то его…»

Она снова прислушалась к завыванию собаки и удивилась: «Как это хозяева спят? Привыкли, что ли?.. Ко всему можно привыкнуть, но к мысли, что его, тихо посапывающего, единственного… Нет, нет. Этого не может; не должно быть».

Она опять представляла лица врачей и про себя повторяла слова: «врожденный», «комбинированный», «фалло». Теперь она знала, что они означают. Каждое из них несет угрозу ее сыну, каждое из них как пуля, как приговор судьбы.

Даже Сидор Петрович не утешил. Даже он посочувствовал.

«Война… — вспомнила она его слова. — Неужели через столько лет? Неужели не только мы — дети войны, но и наши дети?»

Перед глазами у нее поплыли отдельные кадры.

В этом кино она, Вера Зацепина, главная героиня.

Вот она в разгаре зимы, в чужих подшитых пимах идет к станции. Ее нагоняет запыхавшаяся баба Катя интернатская сторожиха.

— Ет куды ж ты пошастала?

— К маме. Блокаду прорвали. Я по радио услышала.

Вот она уже восьмиклассницей прочитала в газете о том, как мать нашла сына, и принялась писать письма во все газеты. А затем ждала с замирающим сердцем ответа. Все они были на один лад: «Неизвестно», «Не числится», «Помочь не можем». Но они еще оставляли надежду. Но вот, уже в пятьдесят втором, пришло письмо, перечеркнувшее все надежды: «Зацепина Маргарита Васильевна погибла в блокаду и похоронена в братской могиле на Пискаревском кладбище Ленинграда».

«Неужели и сейчас безнадежно?» — прошептала Вера Михайловна и замерла, испугавшись своего шепота.

Утром она с трудом поднялась. Несколько минут не могла сдвинуться с места. Потом стала энергично массировать мышцы и с удовлетворением ощутила, как они наполняются силой. «Я должна быть сильной, я должна», — внушала она себе.

За утренним чаем хозяйка спросила:

— Что Сидор Петрович?..

Орест Георгиевич бросил на нее строгий взгляд, и она замолкла, виновато улыбнулась.

Вера Михайловна сделала вид, что не заметила этого взгляда, произнесла как можно спокойнее:

— Еще неясно. Вот за анализами пойдем.

В душе она была благодарна этим по существу чужим, но таким чутким людям, которые, видимо, понимали ее состояние и сочувствовали ей.

— Может, вам из деревни что нужно? — спросила Вера Михайловна.

— Все есть, — отмахнулся Орест Георгиевич. — Вот директору вашему поклон передайте.

Несмотря на протесты Веры Михайловны, он. пошел провожать их до больницы, нес ее сумку и подбадривал Сережу:

— Шире шаг-! Не отставай, солдатик!

Вера Михайловна шла с неохотой. Ведь результаты анализов — это минус надежда. Она и без них уже все знала.

Орест Георгиевич оказался кстати. Вера Михайловна, пользуясь его присутствием, не стала сдавать пальто на вешалку, сняла и уложила его на сумку. Орест Георгиевич и Сережа, остались внизу, а она одна поднялась наверх, туда, где находились кабинеты врачей.

Она рассчитывала возвратиться скоро. Однако ее задержали, попросили пройти к главному врачу.

Главный врач, та самая маленькая седая женщина, со спины напоминающая школьницу-выпускницу, приняла ее радушно, усадила рядом с собой в кресло и все медлила с разговором, как бы прикидывая, с чего начать.

— Как у вас самой со здоровьем? — спросила она.

— Нормально, — ответила Вера Михайловна.

— Тогда наберитесь мужества. Приготовьтесь к самому худшему. Быть может, его и не будет или случится оно не так скоро, но вы приготовьтесь.

— Что у него? — спросила Вера Михайловна и не узнала своего голоса.

— Комбинированный порок — сердца. Врожденный. То есть несколько пороков.

— Это я понимаю, — вставила Вера Михайловна, желая услышать не то, что ей уже известно, а то, чего она еще не знает.

— На сто процентов мы решить не можем, — продолжала главный врач тем ровным, сдержанным тоном, какой вырабатывается у врачей за долгие годы службы. — Его нужно в клинику, в область. Там решат окончательно. А в наших условиях это невозможно.

— Что такое «фалло»? — произнес кто-то другой голосом Веры Михайловны.

Главный врач снова помедлила, будто прикинула, стоит ли отвечать на этот вопрос.

— Это тетрада, то есть четыре порока.

— Сразу?

— Да, сразу. Случай редкий. Его обязательно возьмут в клинику.

— Случай? — спросила Вера Михайловна, потому что в душе не могла смириться с тем, что о ее сыне говорят не как о человеке, а как о каком-то, пусть редком, случае.

— Ну, это наше профессиональное, — сказала главный врач. — Если это действительно Фалло, то прогноз плохой. Обычно они погибают рано.

— Когда?

— В подростковом возрасте… Но это, повторяю, еще неопределенно. Вот в клинике вам скажут точно.

Вера Михайловна опять почувствовала, как все в ней занемело и вся она будто оцепенела в этом черном потертом кресле.

— Адрес ваш есть. Мы сами договоримся с клиникой и известим вас о сроке.

Вера Михайловна с трудом встала, вышла из кабинета. Ноги у нее подкашивались, и она, спускаясь по лестнице, крепко держалась за перила. Но как только увидела сына, его взрослые глаза, тотчас вся внутренне напряглась, выпрямилась и подошла к нему уверенным шагом.

Орест Георгиевич посмотрел на нее вопросительно, и она произнесла:

— Еще неясно. Нужно в область, в клинику ехать.

Хотя теперь эти слова были сплошным обманом, она сказала себе: «Так и надо. Так и надо».

Орест Георгиевич проводил их до вокзала, посадил на поезд и, уже когда вагон дрогнул, произнес своим резким военным голосом: