— В футбол играешь?

— Не.

— А в бабки?

— Нет.

— Ну, тогда пойди сюда, — и профессор впервые улыбнулся. Во рту блеснул золотой зуб.

«У этого зуб блестит, а у того — улыбка», — подумала Вера Михайловна, снова мысленно сравнивая Крылова и Горбачевского. И это сравнение все время напоминало ей о печальном итоге, об обманутых ожиданиях и поддерживало недоброе, воинственное недоверие.

В конце концов она не выдержала и заявила:

— Если для показа студентам, как редкий случай, то я не согласна.

И опять Крылов пропустил ее заявление мимо ушей, продолжая осматривать Сережу.

Вера Михайловна закусила губу и замолчала, стала наблюдать, как проходит осмотр. Что-то на первый взгляд неуловимое отличало Крылова от других врачей.

Пожалуй, решительность, уверенность и осторожность.

Она заметила, что будто бы он и не щадит мальчика, поворачивает круто, прикасается вроде бы сильно, но Сережа молчит, не проявляет недовольства, не морщится. Значит, прикосновения не болезненны, не неприятны.

Они мягкие и эластичные. Человек знает, что и как делать, чтобы выходило терпимо.

— Сколько же тебе лет? — закончив осмотр, спросил профессор Сережу.

— Пять с четвертью.

— Ух ты.

— Да кто же тебе сказал так? — вмешалась Вера Михайловна, пораженная ответом сына не меньше, чем профессор.

— А дяденька Блинов.

— Это в клинике, — вырвалось у Веры Михайловны.

— В какой?

— Да мы ж к вам от Горбачевского.

В этот момент открылась дверь и появился Алексей Тимофеевич.

— Ой, здравствуйте! — невольно воскликнула Вера Михайловна.

Алексей Тимофеевич на какое-то мгновение не то растерялся, не то смутился, но затем взял себя в руки, слегка поклонился Вере Михайловне и деловито заговорил с Крыловым. Он что-то медицинское спросил, Крылов что-то ответил, и Алексей Тимофеевич ушел.

— Так, значит, от Горбачевского? — спросил профессор.

— Вот Алексей Тимофеевич как раз и устраивал.

Спасибо ему, Да только зря все…

— Не первый раз. Не первый, — произнес Крылов резким тоном, точно сам для себя свои мысли высказал. — Ну что же, лечить будем.

Слова его озадачили Веру Михайловну. Если бы он сказал обычное «посмотрим», она бы возразила. Она уже приготовилась к возражению. Но он произнес «лечить будем», и это остановило ее.

«Но лечить — это еще не означает операцию», — подумала она, хотя возражать было уже поздно.

Крылов протянул ей бумагу с личной печатью, со штампом. Там резолюция: «положить» и приписка: «по жизненным показаниям».

Вера Михайловна вспомнила волынку с оформлением в клинике Горбачевского и удивилась: «А как он узнал об этом? Узнал и упреждает!»

Она кивнула. Она согласилась. Она не то чтобы вновь поверила, нет, веры в ней сейчас не было ни на капельку, но она увидела в словах профессора хоть какой-то выход, точнее, хоть какую-то возможность оттянуть поездку домой. Обратно в Выселки Вера Михайловна не могла еще ехать. Никак пе могла.

Крылов встал, подошел к ней и положил руку на плечо:

— Лечить будем.

Он довел их до двери, взлохматил на прощанье Сереже волосы и обратился к секретарше:

— Леночка, Алексея Тимофеевича ко мне.

Класть решили сегодня же, сейчас же. Федор Кузьмич настоял.

— Раз уж приехали — не раздумывай. Мало ли чего. А за вещами я съезжу. Пока ты тут возишься, я и обернусь.

Он был явно обрадован оборотом дела. А главное, тем, что проходила его идея. Как-никак это он настоял, чтобы к Крылову ехать.

Федор Кузьмич действительно быстренько обернулся. Пока Сережу оформляли, мыли и переодевали, Федор Кузьмич снова был уже здесь, в приемной. Вся процедура приема на этот раз проходила без задержки. Правда, у главного врача Вера Михайловна немного испугалась, но все обошлось. Главный врач потер свой мясистый нос, снял трубку и позвонил. Она догадалась — Крылову.

— Ты опять, — сказал главный врач. — Ну, смотри…

И все. Остальное пошло как по маслу. Когда Сережу вывели из приемной в большом, не по росту, до самых пят больничном халате, ей вдруг сделалось так жаль его, какое-то недоброе предчувствие охватило ее. Она не удержалась, окликнула:

— Сереженька! — и бросилась к нему, и обняла, и прижала к груди.

Она вся дрожала и никак не могла унять эту дрожь.

— Ты чего, мам?

— Да так. Ничего. Озябла что-то.

Она через силу улыбнулась сыну.

— Мам, — спросил он, — а этот дядя профессор хороший?

— Хороший.

— А он волшебник?

Она удивилась вопросу, но, чтобы не разочаровывать сына, подтвердила:

— Почти.

Веру Михайловну окликнула сестра приемного покоя:

— Вас просили зайти к профессору Крылову.

Вот тут-то Вера Михайловна и вспомнила об Алексее Тимофеевиче, о неожиданной встрече с ним и о последних словах Крылова. Других причин приглашения она не находила…

«Может, я подвела его? Но ведь он ничего худого…

Я так и буду говорить. Мол, спасибо. Только благодарна. Никаких претензий к Алексею Тимофеевичу нет».

Потом она отвлеклась от этих мыслей, стала думать о том, что написать Никите. «Об отказе от операции писать не буду. Насчет всего человечества тоже не упомяну… Просто… Да, да, просто скажу, что перевели в другую клинику. О клинике Крылова он и сам знает».

Впервые она собралась лгать мужу, но не устыдилась этой лжи, а обрадовалась ей: она сохраняла спокойствие в доме, уберегала родных и дорогих ей людей от ненужных волнений.

— Вас Вадим Николаевич ждет, — завидев ее, будто обрадовалась секретарша.

На этот раз Вера Михайловна рассмотрела профессора поподробнее. Оказывается, у него черные, с редкой сединкой волосы, у глаз и у рта морщинки, особенно они заметны у рта, как две уздечки с каждой стороны.

А глаза темно-карие, умные, будто всевидящие. И взгляда он не отводит. От всего облика его исходила уверенность и убежденное спокойствие. На сей раз он был более приветлив, усадил Веру Михайловну напротив себя, но заговорил совсем не о том, о чем она предполагала.

— Тут, видите ли, один вопрос. Вы доктора… — он заглянул в бумагу, — Петюнина знаете?

— Нет, — отказалась Вера Михайловна, не припоминая такой фамилии. — Нет, не знаю.

— Владимира Васильевича Петюнина, — повторил Крылов.

— Владимира Васильевича… — повторила за ним Вера Михайловна. — Так это ж наш! Из Медвежьего.

— Вот-вот, видите, — подтвердил Крылов. — Он заходил. Вами интересовался. Просил разрешения на посещение… А вы, оказывается, из знакомых мест. Расскажите-ка о себе.

Вера Михайловна рассказала. Не так подробно, как когда-то Горбачевскому, без прежней охоты, но точно и откровенно.

— А вы что… Видите ли… — Крылов тянул, подыскивая слова. — Вы сколько уже здесь живете? Трудновато. Накладно. Так во-от… Могу предложить… Не хотите нянечкой поработать?

Предложение было неожиданным. Вера Михайловна растерялась.

— Я понимаю, — извиняющимся тоном произнес Крылов. — Вы учительница… Но другого пе могу…

А пособить вам хочется. Дело в том, что это надолго с мальчиком. Я имел в виду, что процедура эта, видите ли, трудоемкая.

Веру Михайловну поразила не неожиданность, не само предложение профессора, а мотивы этого предложения. Ее до боли тронуло одно слово: пособить. Давненько она его не слышала. А слово-то дорогое, хорошо знакомое, выселковское, там его часто произносят. Пахнуло родными местами, родными людьми. Будто душевный мостик перебросило это слово от сердца профессора к ее сердцу.

Крылов ждал, и Вера Михайловна произнесла:

— Можно, я подумаю?

— Конечно. Это, видите ли, не к спеху.

Она раскланялась и вышла.

Доехав до главпочтамта, поспешно села за письмо Никите. В нем она сообщила, что уже согласилась поработать санитаркой. «Мне нисколечко не будет трудно, — писала она. — А помогать людям буду. И Сереженька на виду будет… А профессор обещал лечить. О нем люди хорошее говорят».

Вера Михайловна оторвалась от бумаги, удивляясь тому, что пишет о человеке, который еще утром казался ей неприятным и неприветливым, в добрых тонах.