Огонь обороняющихся был сильный, но лихорадочный и неэффективный. По звуку угадывались ППШ, стреляли слишком длинными очередями из всех четырех окон фасада и с чердака. Нападавших прикрывал пулемет — единственный пулемет в лагере, установленный на вышке рядом с золотохранилищем. Старый добрый «максим» на турели.[2]. Сейчас на его гашетку давил явно мастер: короткие очереди по три-пять пуль последовательно и точно накрывали окна казармы, не давали отвечать прицельным огнем. Каманов ясно различал белые фонтанчики штукатурки, брызгавшие рядом с рамами низких окон.

Захват вышки с пулеметом окончательно решал судьбу мятежа — с этой господствующей высоты простреливались все уголки поселка. Рано или поздно, но сопротивление засевшей в казарме охраны будет сломлено. Пока же спускаться в лагерь не было нужды.

Каманов наблюдал за боем, развернувшимся внизу, и чувствовал, как волна почти забытого азарта охватывает его. По тому фрагменту атаки, который он застал, ему несложно было определить, как она началась и развивалась.

«Я мог бы вдвое увеличить личный счет, будь у меня патроны», — подумал он.

Карабин — не снайперская винтовка, но в чистом утреннем воздухе мишени были так хорошо видны, что Каманов был уверен в абсолютном результате. Резкий запах гари, долетевший от лагеря, щекотнул ноздри.

Запах гари, запах пожара. Сколько бы времени ни прошло, а этот запах против воли остро будоражил память, заставлял заново пережить странный момент совсем другого боя…

Ровное поле, плотный удушливый дым от горящих копен соломы. И развернувшаяся в атаке немецкая рота при поддержке трех танков. Каманов командовал тогда разведвзводом, его двенадцать человек на броне двух легких самоходок СУ-76 — «голожопых Фердинандов», как их называли за внешнее сходство с мощной немецкой машиной, но без брони сзади, два дня провели в рейде по тылам противника и заночевали в брошенном полуразрушенном фольварке[3]. А утром на них выкатились отступающие немцы.

Тогда, лежа со снайперской винтовкой на крыше фольварка и видя, как уверенно, не спеша подходят солдаты противника, Каманов испытал парализующий страх. На фронте ему часто бывало страшно, но так — впервые. Он никогда раньше не молился и не умел этого делать, но сейчас быстро шептал побелевшими губами: «Господи, дай прожить этот день, только один день, Господи…» Он был уверен, что и часа не проживет.

Весь тот бой, от первых выстрелов самоходок, удачно накрывших немецкие танки, до рукопашной свалки во дворе фольварка, Каманов помнил отчетливо, но как-то отрешенно, как нечто происходившее не с ним. Когда осколок гранаты ударил в плечо и он, цепляясь левой рукой за разорванные траки, заполз под брюхо подбитой самоходки, вместе с дикой болью неожиданно пришла странная холодная уверенность — он будет жить, срок жизни ему отмерен длинный.

Господа Каманов больше не вспоминал, но уверенность эту непонятную сохранил. И когда одиноким волком скитался в лесах разоренной войной Польши, и в диверсионном подразделении Армии Крайова, и при аресте, и в лагерях…

Стрельба в поселке почти затихла, можно было спускаться.

В поселке шел погром. Ошалевшие от удачи мятежа зэки метались среди горящих зданий, тащили какое-то барахло. Из медпункта, где жили и работали немногочисленные в лагере женщины, доносились истошные вопли. Каманов представил, что там сейчас происходит, — его передернуло от подкатившей к горлу смеси желания и отвращения.

Недалеко от хранилища он нашел полупустой цинк из боекомплекта «максима». Набил карманы патронами — одной проблемой стало меньше.

— Возьми. — Он протянул Федорову пистолет. — Не в карман, на брюхо сунь под ремень, бушлатом прикрой. Найди мешок и добудь сколь сможешь консервов и хлеба. Встретимся у дома майора. Срок — полчаса. Вопросы?

Каманов говорил отрывисто и сухо, к нему вернулся привычный когда-то командирский тон. Студент мотнул головой. Истерика его совсем прошла, смотрел на Каманова блестящими глазами, преданно и восхищенно.

— Пошел!

Каманов посмотрел вслед студенту. «Сопляк совсем. А приключений уже — будь здоров… Ну, пора долги отдавать».

Когда Каманов вошел в комнату майора, то сразу понял — опоздал. Захарченко сидел на полу, прислонившись спиной к кровати. Правый глаз его был выбит, и кроваво-студенистая слизь покрывала обезображенное лицо. Руки в плечах были прострелены и безвольно повисли. Он был еще жив.

«В упор стреляли», — понял Каманов, оценив пороховые пятна вокруг входных пулевых отверстий.

Вокруг майора стояли Шило, Сухарь и еще пара зэков из уголовной верхушки лагеря. Все с оружием. Клич сидел за столом, курил, глубоко затягиваясь.

— А, Каман… И ты начальника навестить пришел? — Клич повернулся к вошедшему. — Пушку достал. Молодец.

Уголовные к Каманову относились с уважением — силу звери чувствовали тонко. Ему давно намекали, что Клич имеет на него виды, но до серьезного разговора дело не доходило.

— Вот никак гражданин начальник не скажет, где он рыжавье заначил. — Голос Клича был мягким, добродушным, но в смоляных цыганских глазах прыгал бешеный огонек. — И так мы его упрашиваем, и этак, а все никак не говорит. Слышь, майор, все равно же сейчас сдохнешь, так сделай же добро людям, облегчи душу, а?

Не дождавшись ответа, Клич кивнул Сухарю, и тот с ножом в руке наклонился к Захарченко.

Каманов пожалел, что отдал пистолет студенту. Карабин здесь явно не подходил. Впрочем, майор был в таком состоянии, что предпринимать что-либо было бесполезно. Каманову на миг показалось, что Захарченко узнал его.

«Прощай, Семен Павлович! Прости, опоздал». Каманов шагнул к двери.

— Стой! А ну, стой! — Резкий, надтреснутый дискант Шила ударил в спину.

Каманов обернулся.

— Клич! А ведь его не было ночью нигде! — Шило ткнул стволом нагана в сторону Каманова. — Помнишь, Кривой болтал, что они с начальником старые кореша, еще с войны? Ты не верил, а я тебе говорил — хитрый очень этот фраер! Ты говорил, пригодится он — вот, кажись, и пригодился! И офицерика молодого нигде не видно. И сюда он приперся — зачем? Где ночью был?

Подрагивающий ствол нагана уставился Каманову в лицо.

— Ах, стрелок… — Глаза Клича посветлели, щербатый рот, изуродованный косым шрамом, растянулся в злой улыбке. — Неужели обскакал?!

Майор завозился на полу, из последних сил попытался приподняться.

— Гляди, Клич! Знает он, сука, знает! — взвизгнул Шило, бросился к Каманову, упер наган ему под ребро.

Большую ошибку сделал Шило — закрыл Каманова от остальных. Револьвер в руке сделал его слишком уверенным в себе, бдительность погасил. Взгляд Каманов устремил за его плечо, в окно, взгляд такой, как будто черта там увидел, у всех за спинами. Сделал, как учил десантников Армии Крайова в тихом лондонском предместье немногословный пожилой шотландец — инструктор рукопашного боя. Повернул башку Шило, вполоборота, но повернул.

В одном слитном движении — корпус вправо, уйти с линии выстрела, левой рукой — под револьвер, правая — удар «рука-копье» в тонкую Шилину шею. Ненадежное оружие — револьвер в руках дилетанта, ударился об пол, отлетел к печке.

Шило только захрипел, задергался от боли, а Каманов уже в дверь выкатился, уже затвор передернул. Но все равно дело плохо: один против пятерых, укрыться негде. Каманов рванул к колодцу — метров тридцать до сруба. Стиснул зубы, на одном дыхании бежал, ожидая страшного удара пули в спину.

— В ноги! Только в ноги стреляй! — орал Клич, выбегая вслед за Камановым. — Живой нужен!

Сухарь споткнулся о корчившегося на пороге Шило, упал, выронил автомат. Свалка в дверях подарила Каманову пяток секунд, успел долететь до колодца.

Длинная-длинная очередь заставила втянуть голову, прижаться к сырым, с запахом плесени бревнам. Но выстрелы были не в его сторону. От угла соседнего барака медленно шел высокий человек и стрелял, держа автомат на уровне живота. Каманов узнал капитана Григоренко.