Грабихин шлёт бандероли одну за другой. При своей большой устроенности в Союзе писателей и в издательствах, он изо всех сил желает быть левым. Но справедливости ради, он способен на эффективную помощь, что и доказано в истории с Роковыми. То, что они вместе «за Чёрным Холмом» – его заслуга, хотя он и не одобрял распространения этой «Правды о Сталине» и сразу сказал, что они угодят туда, куда Макар телят не гонял. Надо бы ему ответить, но у меня сейчас пик работы, близок финиш, а потому даже письма писать не в силах.

Нынче прихожу к моей врачихе, сажусь на стул возле её стола:

– Ну, как чувствуете себя?

– Хорошо.

Меряет давление, слушает – всё нормально. Я ничего и не жду, кроме выписки. Беру больничный. Не заглядывая в него, иду в регистратуру, предъявляю для закрытия. Девушка в окошке говорит:

– Вам же продлили! До следующего понедельника.

Забираю листок с нерешительностью. И сейчас, когда пишу это, чувствую тревогу. Помню, что и на улице уж не знала: радоваться мне или нет, и, пройдя мимо райкома, не завернула к Володе. Сижу, читаю, вдруг, слышу, бабушка говорит:

– К вам гость тута…

И он вошёл впервые в мою келью, увидел фотографию Татки, о которой уже много наслышан… Опять серьёзно поговорить не удалось. Ушёл поздновато.

…Ничего не понимаю! Мне опять продлили! А врач вела себя ну, просто странно! Она будто ждала чего-то от меня, каких-то слов! И лицо у неё было вроде обиженным, что ли! Ничего не понимаю! Она продлённый больничный сдвинула на край стола, мол, возьмите и убирайтесь. По первому больничному получила деньги, заметив и в лицах бухгалтерш такую же, как у врача, замкнутую отстранённость, но быстро о ней забыла, радуясь рублям, нехватка которых стала явной. Сократила еду до одного приёма пищи в обед, да, и лень выходить лишний раз, пью чай и сажусь за стол.

Сегодня состоялся разговор с В… Он сам начал. Мы встретились снова у него в гостинице. Уже привычно вошла, будто прокралась. Приоткрытая к моему приходу дверь не скрипнула… Всё равно, кажется: Шатунское в курсе. На сей раз Владимир Фёдорович приступил к изложению своего плана, поразившего меня, хотя я должна была всё же предвидеть подобное: не всю меня знает! Да и я на него до сих пор смотрела как на какого-то лейтенанта Глана, случайно встреченного мною в прекрасных лесах. И упала романтическая пелена… Теперь знаю, что из себя представляет Владимир Фёдорович Неугодников. Его родители – трудолюбивые крестьяне, сейчас на пенсии, живут на его родине в своём небольшом, крепком доме. О таком же мечтает их сын. В этой информации, впрочем, нет ничего негативного. Но… Володя уже «приглядел» дом в Шатунском, и не для себя одного («одному хорошо и в гостинице»), и не для своей семьи, а для «новой жены», то есть для меня.

Он сказал с уверенностью хозяина, что дом этот купит сразу, как только я посмотрю его и соглашусь. Затем мы оба разведёмся со своими прежними, заберём сюда Татку и будем жить-поживать, добра наживать. В доме этом он соорудит все городские удобства. Например, для коммуникаций полно на моём же складе труб, которые не скоро понадобятся для сооружаемого здесь «завода точных линз». К началу строительства, наверняка, успеют трубы заржаветь от плохого хранения, чему он может воспрепятствовать, ибо у него ничего не заржавеет. Вот так планы вынашивал человек! Огласив прожекты, посмотрел на меня так безмятежно, словно запланированная им жизнь была у него в кармане. Дом не пошли смотреть лишь потому, что вместе не ходим, как тут говорят, «посветлу» во избежание пересудов и подогревания скандала с его женой, который, впрочем, неизбежен. Но он мне дал адрес этого дома, объяснил, как он выглядит, обязав осмотреть, что даже не вызовет подозрений: продаётся, приходят все желающие, и хозяйка показывает и дом, и «усадьбу».

– А там что, и «усадьба» есть? – спросила, уже зная, что так называют здесь огороды.

– Да. Пятнадцать соток.

– А ты и огород сажать собираешься?

– Ну-дак! Само собой. Картошку можно на рынок. Мотоцикл пригоню из Кургуна. Но потом, конечно, машину купим.

– На рынок? – спросила я. – На какой?

– На какой хочешь. Можно в Кургун, а можно и в Сверединск. Хоть куда – расстояние одинаковое.

– А кто торговать будет?

– Кто-кто… Да хоть я. Но ты тоже можешь. Да не грусти, чудачка. Мы вот так тебе платочек повяжем, никто и не узнает. Я, понимаешь, машину хочу, а без картошки машину не купить. Не выйдет. Я всё взвесил.

Всё взвесил!

Я представила себя на рынке в Сверединске. Подходит поэт Мотылёв… «Почём картошечка, тётя… Да это ты, Лаура? Господи! А романы твои как, пишешь? Ты же писала что-то в древнеримском ключе на эзоповом языке…»Мне стало смешно-смешно. Я так хохотала, что мой жених испугался. Оказалось, мы с Неугодниковым такие разные, резко разные, ибо я, к несчастью своему, как пишут у нас в газетах: «работник умственного труда» в чистом виде. Всякий синтез – выживание, это благотворно. Но не дано мне синтеза ни в чём. Линия судьбы на моей руке пряма и бесповоротна, и я следую ей, и ничего поделать не могу. Он бы, конечно, меня не понял, если б я отказалась напрочь, а потому пообещала, что обязательно схожу посмотреть дом, он недалеко от меня, на самом краю. Ушла я на этот раз из райкомовской гостиницы одна (было не слишком поздно, да и привыкла к Шатунскому), но с таким чувством, будто ушла одна неспроста…

Глава шестая

– Лаура Ноевна, к вам какой-то дядечка из города, навроде профессора, – шёпотом встретила меня бабушка, почтительно до предела: «у нас» все, кто в очках и из города – профессора.

Грабихин в импортной замшевой курточке, в золотых очках на гордо вздёрнутом носу, сидел в «зале».

– Ну, как мы тут живём-поживаем? – увидев меня, заскулил радостно, засюсюкал.

Я села против него за накрытый стол скатертью в мережках. Мы проговорили до отхода электрички. Читала ему отрывки и даже целые главы… Пока ждали поезд, ходили под снегом, крупным, падающим отвесно и часто на перрон. Поняла, что в Шатунском я просто заржавела без близкого себе общества. Писатель, конечно, должен иногда скрываться, но совсем без своего круга он жить не может. Перед тем как сесть в вагон, Терентий Алексеевич вдруг сдёрнул с лица очки:

– Ларочка, я вас прошу, умоляю, Ларочка… – Снег падал, и было здесь темно и сумрачно. – Возвращайтесь…

Стал предлагать взаймы, и не сто рублей, а тысячу (получил гонорар за книгу). А мой новый роман считает удачней первого и куда перспективней «революционной» «Утании». Он сказал, что «Письма из-за Чёрного Холма» не только отдаст в перепечатку, но и попытается «пристроить». Он увозил от меня папку с моей рукописью. И когда он уехал, когда ушла электричка, и красные огоньки последнего вагона утонули в темноте, я оглянулась вокруг: станция Шатунская показалась мне моим же далёким прошлым.

Об осмотре «будущего семейного гнёздышка» и писать бы не стала, если бы не это жуткое происшествие… Нет, брат Володя Неугодников, не угодил ты мне, и не судьба мне жить в Шатунском.

На другой день, при свете этого другого дня отправилась на «край», как тут говорят, до самого дома не дошла, но видела его довольно близко: хороший пятистенник с крытым двором, ставни резные, зелёные – яркая примета среди других домов. Ещё подымаясь тропинкой к воротам, услышала говор возбуждённых голосов. Показалось, словно уличное происшествие. Так бывает, когда соберётся толпа, а в центре лежит прямо на земле человек, и страшно на него взглянуть, а вдруг он обезображен, но что-то тянет подойти (инстинктивная жажда подглядеть работу смерти, заглянуть в её тайники). Приблизилась. Возле «моего» забора на оттаявшем за недавнюю оттепель пригорке увидела я лужу крови, в которой барахталось нечто большое, шерстяное, упругое, задыхаясь.

– Да пристрели! – взвизгнула над ухом какая-то женщина.

– Поди, сам сейчас дойдёт, – раздумывал мужичок с ружьём. – У меня патронов мало.