– Пристрели! – истошно выкрикнул из толпы подросток ломким плачущим голосом.

Я бросилась бежать… За спиной грохнул выстрел. Неслась к дому, бормоча на ходу: убили! Его убили! Плача, рыдая, прибежала на станцию: электричка на Сверединск стояла, будто поджидая. Чуть не вскочила в поезд без денег, без документов, безо всего.

Ну, всё. Здесь нет больше шатуна…

Но как это объяснить Володе Неугодникову?

Письмо

Дорогой Терентий Алексеевич! У меня тут очень плохи дела. В прошлый раз за нашими разговорами о литературе совершенно забыла рассказать вам о житейских мелочах. И сейчас нет такой возможности. Посылаю эту рецензию, прошу: сохраните её. Я пока на всякий случай хочу от неё избавиться. Вы видели, я тут живу «нарастворку» (местный говор), на юру, на семи ветрах. Остальное (в смысле информации) – при встрече. Думаю, что придётся мне покинуть гостеприимное Шатунское в самое ближайшее время. Обнимаю вас, трепетно храню в душе всё, что связано с Вами. Ваша Л. Конюшая. 9 февраля. 1978 год.

Из письма:

Дорогие Валерочка и Жорочка! Вот и кончился мой праздник! Самое главное, милые мои, у меня нет сил (душевных сил) работать уборщицей. Валерочка, помолись за меня. Я не знаю, что мне делать, как мне жить. «Мне нет места в нашей Цветущей Долине», как сказал бы герой моего нового произведения. Помогает ли Жорочке лекарство?..

Письмо

Здравствуй, Владимир! Ты опять меня не понял. Я вполне серьёзно расстаюсь с тобой. Для полной убедительности сообщаю, что здесь я встречалась с другим и даже имела планы связать с ним свою судьбу. Прошу, восприми это спокойно и достойно. Лаура. 9 февраля. 1978 год.

Из письма

Лаура! В твоих бумагах случайно прочёл (листок выпал из коробки, когда снимал с антресолей) стихотворение про психбольницу. Я, конечно, отдал дань твоим способностям, но вот прочёл я, человек хорошо знающий твою биографию, и подумал: насочиняла… Какая же ты обманщица! Владимир. 13 февраля. 1978 год.

Плохо, ох, как плохо, когда тебя считает обманщицей близкий человек! Будто не творишь, а просто выдумываешь… Помнится, давно в стройотряде… Приезд молодых актёров, и я, уверенная комсомолка, бригадир бетонщиков, но при этом громко читающая лирические стихи собственного сочинения… И вскоре исторический диалог с будущим мужем: «А ваша жена тоже носит двойную фамилию?» «У меня нет жены. Ты будешь моей женой». «Хорошо, но останусь на своей девичьей». И осталась… Это было так давно, много лет назад…

Второй сон

Бегу коридором, длинным, с глухими голыми стенами, поворачивая то вправо, то влево, натыкаясь на углы. В зеленоватом призрачном свете вижу: вдалеке идут. Они идут за мной, они сейчас меня схватят. Я поворачиваю и бегу, но на следующем повороте опять вижу их, они оказываются куда ближе. Лица всё незнакомые, в них нет выражения, и я с ужасом догадываюсь, что это не люди, а сваленные в этом подвале статуи. Они ожили и направляются ко мне. Их гипсовые лица хранят какую-то тайну, к которой они хотят приобщить и меня, но я не хочу знать эту тайну. Я не желаю знать эту пакость, которую они хотят мне поведать. И я бегу от них, но они меня настигнут всё равно. Проснулась. Опять луна…

Мне часто снится

психбольница:

покорны серые халаты,

но я-то помню все утраты,

я не способна измениться.

Здесь, в инсулиновой темнице

замучен друг, сгубили брата.

Зачем ты снишься, психбольница,

вся жизнь моя – твоя палата.

Написаны эти стихи после поездки к Валерочке седьмого ноября 1977 года.

Отрывок из романа Л. Конюшей «Письма из-за Чёрного Холма»

Ваше Высокохолмское Светлейшее Викторианство! Докладываем Вам, что этой весной в Цветущей Долине ничего не зацветёт. И нет у нас духовных сил, чтобы уразуметь, отчего. Мы, бывшие умственные люди, ныне обезмозженные, покорные слуги твои, бьёмся над проблемой цветения, но до сих пор ничего придумать не удалось. Некоторые считают: Долина обречена. Но должна же она зацвести! Мы в отчаянии. Подпись: твои верные вассалы (имена свои мы, к сожалению, после операции позабыли).

Из письма:

Дорогая Ларочка! Мой ребёночек так и не родился, всё проклятый горбыль… Ревела дня три, но Жорочка сказал, чтоб я не расстраивалась, что у нас ещё будут дети. Я молюсь, конечно, об этом. И теперь опять на лесопилке. Твоя навек Валерия Рокова. Поселение Тахта. 1979 год.

Нынче случился роковой визит. Сижу утром – работаю. Вдруг слышу: шум, голоса.

– Лаура Ноевна, к вам тута цела делегация.

Действительно делегация во главе с Бякишевой Марией Семафоровной. Какие-то малознакомые женщины, но в их числе моя врач, такая всегда добрая и щедрая! На сей раз лицо у неё злое, а взгляд пришибленный. Впрочем, пришибленность в её взгляде мною подмечена давно. Как же я не догадалась раньше, что человек с таким взглядом не может быть моим даже и не осознанным союзником! Оказывается, по словам Бякишевой, «им поступил сигнал», что я, находясь на больничном, не болела, а разгуливала по всему посёлку, «не забывая завлекать чужих мужиков», что так они это дело не оставят, что больничные листы врач выписывала под нажимом, так как запугана моими связями в обкоме.

– Разве это – правда? – обращаюсь к врачихе. – Я вас «запугивала»?

– Дак все знают, – пробормотала врач.

– Вы мужу моему сказали про Голякова, инструктора в обкоме партии, будто называете его не по имени-отчеству, а просто Витей, – отвечает за неё Бякишева. – Но мы, наконец-то, выяснили: никто он вам, не сват и не брат. Он сам сказал по телефону, чтоб пристрожили вас тута маленько. Но мы увольняем вас как обманувшую государство.

– Подождите, Мария Семафоровна, пусть доктор сама скажет, каким это образом я у неё требовала больничный…

– Каждый раз я спрашивала: лучше вам? Вы говорите: «лучше», а о том, чтоб больничный закрыть – ни звука, а моё дело – маленькое, человек-то при начальстве, – затараторила врачиха, которая вообще-то фельдшер, но здесь нехватка медиков.

– Вот, распишитесь! – Бякишева подсунула какой-то «Акт проверки».

Я отказалась.

– Ах, ты ещё и не будешь расписываться! Ну, погоди, мы тебе ещё покажем. Сидит, чё-то кропает. Мы распроясним толком, чё ты тута кропаешь!

Они ушли с топотом, суровые. Еле успела за ними записать все «новые слова», обуял страх: первое, что сделала, кинулась к своим бумагам. Где же эта рецензия, в которой чёрным по белому сказано, что мною создано антисоветское произведение? С облегчением вспомнила, что отправила эту рецензию Грабихину, и он уже давно её получил, хранит в своей квартире в «сталинском» доме, похожем на крепость, или на даче под парник зарыл…

Прибежал встревоженный Володя Неугодников, побывавший у Бякишева, но тот слушать не хочет о моём дальнейшем пребывании на Шатунской земле. «Какая обманщица», – твердит он. Надо сказать, что и сам Володенька не очень-то одобряет моё поведение.

– Зачем тебе понадобилось продлять больничный? Ну, вышла бы на работу… Что дома делать: хозяйства никакого у тебя нет…

– Вот моё хозяйство, – обвела я рукой столик, заваленный папками для бумаг, книгами, выписками из этих книг, блокнотами и тетрадями.

– Учишься? Я тоже хотел в аспирантуру…

Почему-то, посмотрев в лицо этого человека, мне стало стыдно за своё любимое занятие. И, видя это лицо, ставшее знакомым, почти родным, с уже изученной немудрящей мимикой, поняла: оно далёкое-далёкое, и нет в лице этом ничего общего с Близостью. Это не близость. Это дальность. И таким же далёким оно было даже тогда, когда я видела его совсем близко. Захотелось нормального расстояния, такого, какого и заслуживает это лицо. Понеслась я в откровениях, которые ударяли холодом в это лицо, и оно всё отдалялось и отдалялось, пока не замерло на том расстоянии, на каком было в первую нашу встречу, когда, обознавшись, я приняла его за совсем другое лицо.

Рассказала, что и как пишу, что мои произведения не принимают в печать. Призналась, что у меня неприятности в Сверединске на уровне кагэбэ, что мои друзья сидят, я чудом избежала их участи. При этих словах лицо моего собеседника оказалось на необозримом от меня расстоянии. На недосягаемом. На таком, на каком оно не было даже в нашу самую первую встречу, когда я приняла Неугодникова за Сереброва-Гастролина. Но и тогда его лицо было будто отворённым для мира и для всех незнакомых людей, находившихся на перроне перед ждущим отправки поездом. Сейчас оно оказалось, будто по ту сторону баррикад.