А Тучин развернул бланки.

Немецкая фронтовая машина начальника финского штаба военной полиции, с немецких матриц бланки.

— Маленькая на двоих и Гитлеру стаканчик, — сказал по-русски Тучин.

Саастомойнен по-русски не понимал. Тыча пальцем в объявление, Тучин по-фински добавил:

— Эту штуку, господин комендант, надо подождать вешать. По-русски написано. А русский язык в национальных районах запрещен. Не вышло бы ошибки, господин комендант.

Господин капитан был с тяжелого похмелья. При капитане позу держал, а тут увял — глазки маленькие, на подушечках, посажены так реденько, что кулаку промеж них — не тесно будет, сочувствуя, просят дружбы и браги.

Утром 18 августа в Кашканах начинался шестой день допроса.

Распахнув ситцевую штору, вошел следователь, длинный, сутулый лейтенант. Санитар сбросил с Дуси одеяло, чулком стащил рубашку. А у нее не было сил подтянуть, сжать в коленях голые ноги.

Она была перевязана одним бинтом на все пять ран. Разматывая бинт, санитар то и дело подсовывал под спину руку, и худенькое ее тело беспомощно выгибалось. Вчера ей обещали засыпать раны солью. До морщин сжались веки, пальцы обеих рук мучительно сошлись у широко раскрытого рта.

— Пристрелите меня…

Потом она потеряла сознание. Когда пришла в себя, вдруг услышала свое имя. Кто-то настойчиво звал ее: «Дуся, Дуся». Рванулась навстречу этому голосу, открыла глаза. А, кроме лейтенанта, никого вокруг не было. Лейтенант сидел рядом, держал ее руку, гладил ее руку, говорил:

— Ну-ну-ну, успокойся, Дуся, успокойся, все позади, все кончилось, Дуся. Твои товарищи, Дуся, добровольно сдались нашим властям. От них мы и узнали наконец, как тебя зовут.

Глаза лейтенанта до невозможности увеличены очками. Руку гладит торопливо, как бритву правит.

— Если хочешь, в Финляндию отправим, тебя вылечат, жить будешь. Но для этого, Дуся, нужно соблюсти небольшие формальности. Время, Дуся, военное, и мы должны быть уверены в твоей лояльности. Вот незначительные вопросы — ты слышишь меня? С какой целью заброшена ваша группа? Место и характер ее действий? Где базируются другие группы парашютистов? Дислокация советских партизанских отрядов? Отвечай!

Дуся качает головой:

— Я не знаю… я должна была встретиться с парнем… его убили… и ждать…

Лейтенант снял очки, вытащил из кармана платок. Подышал на стекла очков, долго протирал их. Потом так же медленно, обеими руками усадил очки на место. А когда отнял руки, на губах, в глазах открылась терпеливая усмешка человека, который знает все.

— В июле 1941 года, — у лейтенанта голос доброго сказочника, — комсомолка Дуся вступает в Пряжинский истребительный батальон. Там она служит медицинской сестрой. Вместе с бойцами участвует в боях под деревнями Колатсельга и Палалахта. Несколько раз в составе групп ходит в разведку и приносит ценные сведения. А позднее, когда Пряжинский истребительный батальон был соединен с Тунгудским, Дуся, Дуся Тарасова, участвует в героических походах по тылам так называемого врага. Так?

В марте 1942 года истребительный батальон расформирован, и Дуся Тарасова становится заведующей медицинским пунктом поселка Лейгуба. Но пребывание в тылу тяготит комсомолку Дусю, она рвется на фронт, и в июле 1942 года ее вновь зачисляют в ряды бойцов, направляют на курсы радистов. Дуся становится бойцом невидимого фронта. Так?

И вот 29 июля Дуся в цепочке самолетов У-2 вместе с товарищами… Как их фамилии? — лейтенант вытащил из кармана бумажку. — Впрочем, это неважно… Вместе с товарищами летит на разведывательное задание. И вдруг — что такое? Над красивой рекой Свирью самолеты обстреляны, цепочка разорвана. Через полчаса Дуся приземлилась одна в незнакомом лесу.

А тут и сказке конец. Зло наказано, добродетель восторжествовала. Зло — это то, что карелка Дуся пошла против своих братьев по крови, финнов. Добродетель — это чистосердечное покаяние ее товарищей, и, не будь Дуся дурочкой, она последует их примеру.

Лейтенант встает, ладонью приглаживает Дусины волосы.

— Итак, вопросы прежние. Повторяю: нам все известно, речь идет только о твоей, Дуся, честности.

У Дуси широко открытые глаза, белые, чуть вздрагивающие губы:

— Я ничего не знаю…

— Знаешь!

— Ив истребительном батальоне тоже не была… Сказки.

Лейтенант бросается в прихожую. Приводит за руку невысокого человека в фуфайке. Человек снимает шапку, кланяется.

— Здрасьте, Евдокия Васильевна, гы-гы… Не признаешь?

Дуся всматривается в его лицо, качает головой.

— Как же, Евдокия Васильевна? В одном батальоне службу несли, гы-гы.

— Земляк! — Дуся вдруг улыбается. — Землячок… На одном солнце портянки сушили… Уйди, скотина, а не то встану, морду поцарапаю.

Ее ребята, ясно теперь, живы и делают свое дело.

Горбачев то и дело раздвигал пряди влажного сена — чистенькая, выстланная свежей отавой поляна перед зародом матово светилась росой. Низко, по пояс соседнему стогу, висел туман. Лишь в шестом часу утра, когда в белом, как яичная скорлупа небе, проклюнулось солнце, от стога отвалилась и до самого леса улеглась тень.

Ночь провели без сна. Павел ругал берлогу, где ног не вытянуть, прелое кислое сено и тех, отвались у них руки, кто стог метал: сырьем сложили, солью не пересыпали. И вообще трехкилометровое соседство с Тучиным его не устраивало.

Ночью, делая вид, что спит, Горбачев с удовольствием смотрел, как Павел душит пятерней нос, чтобы не чихнуть, как дрожит на мушке его автомата блик лунной августовской ночи…

Едва забрезжило, Павел потянул в дорогу. Идти и в самом деле была пора. Да не в такую росу: шагни, и постелется след.

— Знаешь, Павел, что делает лось, когда первый снег нападет? Не знаешь?

— Что делает — копытом жратву достает.

— Стоит, Паша, часами копыт не сдвинет, боится след дать. Вот как… А пойдет — так только ноздрей против ветра. Я о чем, Паша, думаю. Дело мы с тобой закрутили неплохо для начала, удачно, я бы сказал. Жизни наши теперь подорожали. Давай в этом свете прикинем, как быть. Что нам теперь важнее всего?.. Важнее всего выйти к Сильве и Асанову, они ждут и неизвестно о чем думают четвертые сутки. Раз… Надо как можно быстрее сообщить Центру обо всем, что произошло с нами. Два. И третье — это, думаю, важнее важного — не потерять связи с Тучиным… Я назначил ему встречу в понедельник на одиннадцать утра, а дорога на базу… не уверен, что она будет прогулкой. Короче, мы не можем вдвоем подставлять себя под одно дуло, под разные — еще туда-сюда.

— Согласен. — Павел деловито закопошился в сене.

— Постой, экий ты ловкой… Слушай.

Удальцов Павел Иванович.

Горбачев вытащил из-за пазухи карту, разложил ее на коленях, пригнувшись, пропустил в сенную конуру свет и ткнул пальцем в край болота Картос.

— Здесь Сильва и Асанов. Пойдешь к ним той же дорогой, как сюда шли. Будь лосем, волком, кем хочешь, но дойди — понял?

— Какой вопрос!

— Дойдя до места, возьми обратный азимут вот сюда, запомни, — квадрат 92—22, поляна севернее высоты 69, конец Лабручья. Это место, куда нам должны выбросить продукты. Здесь я жду вас к вечеру в понедельник. К вечеру, запомни, в понедельник… Если что, Павел, умри, но сохрани Сильву. И рацию. В них — все… И еще. Мало ли, вдруг со мной что, так пусть знают — у меня была встреча с Тучиным… Разберитесь. Помните: я, Горбачев, Тучину верил… Ну, вот так, вот и все…

Километров десять Павел отмахал легко, не сверяясь с компасом. Он шел строго на юг и знал, что в час дня прямо на его азимут выйдет солнце. К этому моменту он должен достигнуть Лабручья, значительно южнее высоты 69, куда нужно вернуться.