Их князь, знаменитый своею предприимчивостью Василько Ростиславович, еще в том же 1091 году участвовал в походе половцев на Венгрию, в 1092 году с ними же ходил на ляхов. Нужно думать, что и теперь он не усидел дома и был в числе тех второстепенных вождей, которые обедали у Алексея, но не названы по имени его дочерью.

Половина ночи прошла в молитве; при свете зажженных факелов все войско пело священные гимны; кто мог, тот украсил свое военное копье восковою свечой или лампадой. После полуночи последовал кратковременный отдых. С восходом солнца началась кровавая битва. Греки и половцы бросились на печенежский стан, огражденный громадными степными телегами; император Алексей был впереди всех. Печенеги не выдержали напора и потеряли дух. Видя неминуемую беду, несколько печенегов выехали навстречу и отдались половцам, прося их посредничества для примирения с императором. Этот случай опять возбудил подозрения Алексея: он боялся, что и другие последуют тому же примеру, что это охладит военный пыл и усердную ревность его союзников, пришедших с Боняком и Тугорканом.

Он приказал знаменосцу стать с императорским знаменем посреди половецкого ополчения и идти вперед, чтоб увлечь за собою воинственных кочевников. Стратагема увенчалась блестящим успехом. Сопротивление печенегов было окончательно сломлено; началась беспощадная, невиданная резня позади телег, ограждавших стан печенежский. Полуденное, жаркое весеннее солнце освещало ужасную сцену остервенения; утомленные зноем и жаждой победители готовы были прекратить свою кровавую работу, усталые руки отказывались служить более. Но император Алексей еще раз находчиво распорядился. Он послал гонцов в ближайшие деревни; по их требованию крестьяне явились к армии и привезли на своих лошаках бочки, кувшины и меха, наполненные водою. Немного освежившись, воины и союзники Алексея снова начали сражение, то есть беспощадное истребление побежденного врага. «Здесь можно было видеть новое зрелище, — говорит Анна Комнина, — как целый народ, считавшийся не десятками тысяч, превышавший всякое число, с женами и детьми погиб в один день». Только на закате солнечном прекратилась резня беззащитных и безоружных печенегов, их жен и детей, скрывавшихся в повозках и кибитках и всегда сопровождавших воинственную орду в ее передвижениях. Все, что уцелело от меча, попало в плен к победителям. Несмотря на кровопролитие, продолжавшееся целый день, число пленных было громадно. Припомним, что, по словам византийского историка, Печенежская орда за сорок лет до этого вступила в пределы империи в числе 800 тысяч, а теперь состояла из 600 тысяч человек.

Так кончился день 29 апреля 1091 года, о котором в Константинополе сложили песню с таким припевом: «Из-за одного дня скифы не увидели мая». За страшным днем последовала не менее ужасная ночь. Огромное число пленников, при утомлении войска, при близости половцев, в которых могло пробудиться сострадание к своим едино-язычным одноплеменникам, казалось весьма опасным воеводам и приближенным советникам Алексея. Один из них явился к императору, когда тот садился за ужин, и с дьявольским хладнокровием просил позволения низвести число пленников до безопасного количества, то есть перерезать большую часть их. Алексей взглянул сурово на бесчеловечного Синезия — это очень почтенное имя носил византиец—и сказал: «Хоть то и скифы, но все-таки люди, хоть и враги, но все-таки достойны жалости». Отослав с гневом кровожадного искусителя, император строго приказал у всех печенегов отобрать оружие, сложить его в одно место и приставить стражу к связанным пленникам; потом спокойно отдался ночному сну, приятному после утомительного и трудного дня. Тем не менее ночью большая часть пленных печенегов была перебита солдатами. Сообщая ужасный факт, дочь императора Алексея делает замечание, которое заставит всякого содрогнуться еще больше, чем самое происшествие, если только понимать замечание в буквальном смысле. Цесаревна Анна не может решить, совершилось ли избиение пленных «по Божественному внушению или каким-другим образом», во всяком случае, оно совершилось вдруг как бы по данному знаку. Сам император Алексей узнал о кровавых событиях ночи только утром на другой день и подозревал виновника в своем вчерашнем советнике. Он хотел строго наказать Синезия, но просьбы всех родных знатного вельможи склонили Алексея к милости.

Половцы, о волчьих обычаях которых говорят византийские писатели, даже Боняк, в самом деле так искусно подражавший вою этих кровожадных зверей, что они охотно ему отзывались[68], были приведены в ужас поступком образованных византийцев. «Они боялись, — говорит Анна, — чтобы на следующую ночь император не сделал с ними того же, что случилось с печенегами», и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов и крови. Они с такою неожиданной поспешностью бежали, что забыли о награде, им следующей, или, может быть, не хотели прикоснуться к ней в первую минуту ужаса. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. Вероятно, для многих были не понятны побуждения императора, предписывавшие такую преувеличенную честность; он нашел не лишним публично сказать длинную «проповедь» о лжи и ее греховности.

Впрочем, не все союзники, участвовавшие в битье 29 апреля, бежали за Балканы. Те, которые остались, сначала получили щедрое угощение; внимание императора к ним простиралось так далеко, что он выдал им награду только тогда, когда они проспались от опьянения и стали хоть немного сознавать, что совершается вокруг их[69]. Важный греческий чиновник проводил их до Балканских проходов, так как они считали это нужным для своей безопасности. Но за Балканами воинственной орде была предоставлена полная свобода, и она не замедлила ей воспользоваться для того, чтобы, вслед за ушедшими ранее товарищами, устремиться на Венгрию. Едва король Ласло I успел справиться с куманами, опустошившими Трансильванскую область и некоторые восточные венгерские комитаты, как на Дунае, на юго-восточной границе, явились новые полчища той же самой Половецкой орды в сопровождении, можно догадываться, удальцов другой народности. Предводитель орды требовал у венгерского короля выдачи своих полоненных соплеменников. Ласло I, отвергнув дерзкие требования, быстро вышел навстречу врагам и разбил их наголову неподалеку от Дуная. Считая русских виновниками или, вероятно, участниками половецкого нашествия, венгерский король вслед за тем обратился немедленно против соседних русских областей. Венгерский летописец, быть может несколько хвастливый, рассказывает, что русские, сильно стесненные королем Ласло I, просили у него помилования и обещали ему полную верность и что раскаяние их было принято победителем благосклонно[70].

В начале мая император Алексей с торжеством воротился в свою столицу. Ужасные враги, которые недавно стояли под ее стенами, лежали теперь грудами трупов в долине Марицы. Только небольшая часть печенегов уцелела в греческом лагере. Эти остатки несметной прежде орды были поселены императором Алексеем на восток от реки Вардар, в Могленской области, и появились потом в рядах византийской армии, составив в ней особый род войска.

Половцы оказали громадную услугу христианскому миру. Предводители их, Боняк и Тугоркан, должны быть по справедливости названы спасителями Византийской империи. Помощь Запада, которой просил и уже ожидал император Алексей, не могла прибыть так скоро, как он это считал возможным; неоконченная борьба с императором и антипапа Климент связывали совершенно деятельность Урбана II до 1094 года, когда он восторжествовал над своими врагами и над всеми домашними затруднениями; ранее этого года умер друг Алексея, граф Роберт Фриз, союзник, быть может, более деятельный, но зато и более отдаленный. Между тем Византия, как мы знаем из прямых признаний цесаревны Анны, решительно не имела сил и средств, чтобы продолжать борьбу с двойным турецким нашествием. Предположим самый благоприятный ход дела. Константинополь мог выдержать долгую осаду, мог дождаться крестоносного ополчения; оно собралось бы скорее ввиду настоятельной и продолжающейся опасности и ради усердной мольбы византийского императора скорее, чем это последовало на самом деле. Но Первый крестовый поход имел бы несомненно совершенно другое направление и совершенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы, если бы обдуманному и смелому честолюбию одного и упрямой благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоятельной византийской политики, ни самостоятельной греческой армии, если бы в распоряжении Алексея Комнина не было, как это было в 1096 году, тех печенежских наездников, которыми он так искусно пользовался, когда нужно было побудить крестоносных союзников к скорейшему удалению от стен Константинополя, к скорейшей переправе на азиатский берег Босфора, когда нужно было предупредить отклонение крестоносной рати от прямой, ей указанной дороги и от святой и высокой цели — освобождения Гроба Господня, а не Константинополя, как это предполагалось прежде и как это засело в умах крестоносных ратников.