Заведующий сектором Черных обладал неиссякаемой энергией, которой заряжал и окружающих. Рядом с ним нельзя было оставаться бесстрастным. Да равнодушных и не было, потому что все трудились не за страх, а за совесть, жили одним, общим делом. Естественно, в дружеской обстановке взаимовыручки не было места интригам и кулуарным заговорам, свойственным современным управленческим аппаратам, никому и в голову не приходило заниматься «пиаром» или вбросом компромата. Все это расцвело в пору, когда управленческая работа приобрела «игровой характер» с присущими ему холодным расчетом и цинизмом.

На новой работе Зюганов нашел не только друзей, здесь он обрел своих будущих единомышленников и сподвижников. Произошло это не случайно. Существовало одно важное обстоятельство: кадровый состав территориальных секторов отличали характерные особенности, связанные с тем, что эти структурные подразделения формировались из числа партийцев, которые не только имели хорошее образование и идейно-теоретическую подготовку, но и прошли основательную практическую партийную школу на местах, обладали опытом руководящей работы в районных, городских и областных звеньях. Все эти люди были «от земли», до прихода в ЦК, как правило, работали там, где родились и выросли, хорошо знали, какими заботами живет местное население. Имея прочные корни и устоявшиеся взгляды, они привносили в атмосферу аппарата ЦК здоровый дух российской глубинки. Они не могли быть иными, менять себя в угоду кому-то, подстраиваться под других. Их нельзя было провести на мякине, увлечь пустопорожним лозунгом или обмануть трескучей фразой. К ним везде прислушивались.

Этим обстоятельством объясняется то, что впоследствии территориальные секторы отдела пропаганды стали настоящим оплотом тех сотрудников ЦК КПСС, которые, несмотря на травлю и преследования, сохранили верность социализму, преданность коренным интересам простого народа. Позднее многие из тех, кто работал рядом с Зюгановым, вошли в руководящее ядро и структурные звенья Компартии РСФСР, активно участвовали в создании КПРФ. Когда Александр Яковлев приступил к кадровым чисткам идеологических подразделений ЦК, территориальные секторы оказались ему не по зубам. Конечно, сыграло свою роль и то, что курировал их тогда заместитель заведующего отделом пропаганды П. Я. Слезко — крепкий, убежденный партиец, прошедший хорошую жизненную школу в Томске. Был он к тому же сподвижником Е. К. Лигачева — секретаря ЦК и члена Политбюро, с которым Яковлев до поры до времени избегал вступать в открытую схватку. Впрочем, Александр Николаевич сразу же сосредоточил свое внимание на подразделениях, занимавшихся средствами массовой информации, которым в разрушении партии и страны отводилась роль ударной силы «пятой колонны».

Принято считать, что история не имеет сослагательного наклонения. Но если мы, обращаясь к прошлому, не будем знать отвергнутых и упущенных вариантов развития событий, не поймем, каким образом можно было избежать роковых шагов, то и сама история потеряет свой главный смысл, который видится в том, чтобы люди извлекали из нее необходимые уроки. Если бы судьба отвела Андропову еще хоть немного времени… Все, кого знал, с кем работал Зюганов, уход из жизни Юрия Владимировича восприняли как личную трагедию. Но масштабов ее в тот момент они еще не сознавали. Горькие чувства вызвала очередная подковерная возня в Политбюро — реального демократического механизма влияния на выборы главного человека в партии не было, — после чего на страну вновь нашло оцепенение. В избрании генеральным секретарем К. У. Черненко, человека больного, немощного, никогда не обладавшего качествами серьезного политического лидера и совершенно не владевшего проблемами народного хозяйства, проявилась естественная реакция тех властных кругов, в которых начавшиеся при Андропове преобразования вызвали настоящее смятение и которые использовали представившийся им шанс вернуться на утраченные позиции.

По утрам, в начале рабочего дня, Геннадию Андреевичу казалось, что и внешне обстановка в ЦК изменилась. В помещениях на Старой площади, где тяжелые портьеры и ковровые дорожки поглощали любой шум даже в дни оживленных мероприятий, теперь установилась гнетущая тишина: даже разговоры в кабинетах и коридорах велись вполголоса, отчего у постороннего человека возникало ощущение царящего здесь полного безмолвия. Конечно, рук никто не опускал, и работа велась в прежнем напряженном ритме. Все были уверены, что затишье не будет долгим.

После тягостной «пятилетки похорон», как назвали эти годы в народе (один за другим уходили из жизни Суслов, Брежнев, Андропов, Устинов, Черненко), генсеком был избран молодой и энергичный Горбачев. Известие это встретили с оптимизмом. Правда, немного позже Зюганов с удивлением узнал, что не у всех это событие вызвало энтузиазм. Через несколько месяцев ему пришлось выехать в очередную командировку в Ставропольский край, где бывал он довольно часто и всегда увозил оттуда самые теплые впечатления: исключительно благодатные места, красивейшая природа, приветливые и талантливые люди, умеющие по-настоящему на земле работать. Во время одной из встреч с местным руководством, которая проходила в неформальной обстановке, высказал Геннадий Андреевич предположение, что земляки Горбачева, должно быть, испытывают гордость за своего бывшего руководителя. И неожиданно почувствовал, что его слова вызвали замешательство, возникла неловкая пауза. Но и уходить от разговора ставропольцы не стали: «Видишь ли, Андреич, между нами, конечно, ни на что стоящее он не способен. Умеет только лопотать, руками размахивать да затевать реорганизации. Знаешь, как у нас его звали? Или „Мишка-конвертик“, или „Мишка-шашлычник“».

Почему первое прозвище прилипло, объяснять не стали — и так понятно. А второе, как выяснилось, пошло из-за неуемного стремления Михаила Сергеевича лично проявить свое большое уважение к столичному начальству, часто посещавшему Ставрополье: любил выступить в роли заботливого и хлебосольного хозяина, всегда сам жарил и подавал на стол шашлыки.

Поначалу Зюганов был ошарашен такой откровенностью. Конечно, разговоры — они и есть разговоры, не следует делать по ним далеко идущие выводы. Но, с другой стороны, слишком хорошо знал Геннадий Андреевич своих собеседников — не из тех они были, кто мог возвести напраслину на человека. И все же после этого случая стал более внимательно присматриваться к генсеку, анализировать и сопоставлять его многочисленные выступления. Постепенно проявлялось то, что не сразу бросалось в глаза под воздействием несомненного умения Михаила Сергеевича придавать своим речам эмоциональную окраску и внешнюю убедительность, — сумбурное мышление, противоречивость, большое количество непродуманных, льющихся, словно из рога изобилия, идей. Известно, что не все большие руководители обладают умением должным образом обобщить и систематизировать свои взгляды в законченной, устной или письменной, форме. Но знать предмет, о котором судят, логически мыслить и видеть как минимум на два шага вперед они обязаны. У Горбачева он этого не находил. Гласность, ускорение, человеческий фактор, новое мышление… За этой словесной завесой не просматривались ни конечные, ни промежуточные цели.

Позднее словарь бессмысленных неологизмов «воинствующего дилетанта», как со временем коллеги Зюганова окрестили Горбачева, стал пополняться заимствованными понятиями с модной либеральной окраской: «гражданское общество», «общечеловеческие ценности», «плюрализм», «многопартийность». В отличие от загадочного лозунга «Больше демократии — больше социализма!» они носили уже конкретный, практический смысл, не имеющий ничего общего ни с демократией, ни с социализмом, и вызывали закономерный вопрос: в ту ли сторону «пошел процесс», о чем так часто твердил Михаил Сергеевич?

Создавалось впечатление, что Горбачев и не пытался ответить на вопросы, которые сам же и порождал. Главное — «процесс», в котором он, Михаил Сергеевич, исполняет ведущую роль. Любимый сюжет — «Встреча с народом». И строгий контроль за тем, чтобы по телевидению обязательно показали народу, как он с народом общается. Только вот его актерскому дарованию явно не хватало соответствующего образования и режиссуры: сквозь образ всё понимающего и знающего народные нужды «своего парня», открытого и искреннего, просматривались безграничная самовлюбленность и бахвальство. И лицемерие. Достаточно вспомнить, как он открещивался от своей причастности к вводу войск в Тбилиси и Баку («Не знал!»), как вел себя в мнимом плену в Форосе.