Ладно, проехали. Этот кекс за перегородкой выдал мне громадные сбережения в количестве трех восхитительных тысяч долларов. В основном он отсчитал мне стольниками, но наплевать. Этого достаточно, чтобы смыться из Нью-Йорка и начать постройку великой империи. Я развеселился. Мол, вот он я, придурок, на голове у меня черт-те что, джинсы такая рвань, что не спрячешь все мои сокровища, а наличного бабла у меня в кармане больше, чем у любого бессмысленного тупаря вокруг. Я находил это уморительным. Да уж, идиотизма мне не занимать.

Я был до смерти рад выйти из банка. Весь поход вместе со стоянием в очереди отнял столько времени, что освободился я только к половине одиннадцатого. А поскольку в час я должен был встретиться с мамой, то решил пройтись до бульвара Киссена пешком и там подождать. Домой не хотелось. Если уж я пошел, то могу идти хоть вечность, но если меня остановить — то и остановлюсь навечно. Вместо силы воли мне всучили какую-то фигню.

И я прошел пешком от Джуэл-авеню до бульвара Киссена. С мамой мы встречались в одной паршивой закусочной на углу. Да и бульвар, собственно, был паршивый. Это было место круглосуточных сборищ местных дегенератов и прочего пьяного отребья. Я ненавидел это место. Ну зачем я согласился встречаться с ней в тот день? Все, чего я хотел — это уже быть в пути. Конечно, я не сомневался, что будет очень приятно провести с ней какое-то время перед отъездом, но это отвратное место как раз и было одним из факторов, усиленно способствующих отъезду. Печальнее всего, что я вырос на этом бульваре. Почти каждый день во время летних каникул мы с друзьями часами бродили по нему туда-сюда. Но когда выросли и повзрослели, это место превратилось в отвратительное гетто.

Я уселся рядом с забегаловкой у изукрашенной граффити стены и осмотрелся по сторонам. Я глаз не спускал с сокровища, хранившегося у меня в джинсах — не подумайте лишнего, вовсе не свое природное сокровище я имею в виду. Когда я был помладше, мне столько раз обчищали карманы на бульваре Киссена, что и не сосчитать. Просто стыдно признаться, как часто это со мной происходило. Помню, как однажды, когда мне было четырнадцать, один из гнусных подонков украл у меня велосипед. Случилось это, когда мы с другом играли в теннис. Несколько лет назад возле этих муниципальных жилищных комплексов были импровизированные теннисные корты, мы там играли, потому что большевики из вонючего Квинз-колледжа на своих драгоценных кортах нам играть не разрешали. И вот раз, когда мы с другом играли, к нам подвалило четверо чернокожих подростков постарше. Я сразу понял, что нам капец. Эти выращенные на правительственную дармовщину ублюдки целыми днями только и делали, что без всяких причин грабили и избивали людей. Ясный пень, если уж подгребла эта гопота, а с ними вожак весь из себя крутой, плакали наши карманные сбережения, сейчас нас разделают по полной. Первым из этой трусливой стаи рот открыл самый высокий: «Слышь, недомерок, твой велик?» Если незнакомец называет вас «недомерком», коим вы вовсе не являетесь, смею заверить, вы имеете дело со злоумышленником. Поверьте на слово.

Я не ответил. Мы с другом переглянулись, и я утвердительно кивнул вымогателю. Господи, что мы могли поделать, нам ведь было всего по четырнадцать, к тому же мы были детьми из порядочных семей. Неприятностей на свою голову не искали. Мы всего-то и хотели что поиграть в теннис и радоваться.

Мой велик стоял, примкнутый к ограде. И куплен-то всего неделю назад. Мне его выбрал отец, собирал его по частям несколько часов. Мне так нравился этот велосипед. Это был отличный велосипед и такой новенький, чистенький. Черный с зелеными светящимися полосками, за те несколько дней, что прошли с момента покупки, меня минимум сто раз спросили, где я такой достал. Он просто приковывал внимание. К несчастью, в тот день он приковал внимание четырех неандертальцев, слишком безмозглых и ленивых, чтобы найти работу и самим купить себе хороший велосипед.

Короче, эти четверо отморозков окружают меня, недвусмысленно демонстрируя висящие на поясах охотничьи ножи. Что я мог предпринять? На помощь в этом месте звать бесполезно, драться тоже, эти дикари не задумываясь порезали бы меня своими ножами на кусочки.

Так что пришлось сдаться. Я сказал, забирайте на хрен мой велик и отстаньте от меня. Я уже отдал им свой велосипед, но даже после этого по непонятной причине один подвалил ко мне и дал со всего маху под дых — отправив прямиком в нокаут. После этого они наконец свалили и уволокли мой сверкающий байк. Я стоял на коленях и пытался прийти в себя, наблюдая, как они удаляются, шумно переговариваясь и неся какой-то бред на своем черном наречии, ржут и пинают мой новенький блестящий велосипед, собранный для меня моим отцом. Можете в это поверить? Они его пинали. Только что украли — и сразу портить. Этим дегенератам ничего в руки давать нельзя. Все изгадят, что к ним ни попадет. Именно поэтому их мерзкие, кишащие насекомыми муниципальные дома так и выглядят. Весь район кишел преступной шпаной вроде этих. Не могу передать, как я хочу переиграть тот день. Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, я бы их всех прикончил, одного за другим. Да, я законов не нарушаю, но те четверо этого заслуживали. Они заслуживали смерти за одно только печальное выражение папиного лица, когда я ему рассказал, что случилось.

Вот о чем я размышлял, прислонившись к той грязной стене у закусочной. Этот самопальный корт еще существовал, но уже превратился в теннисное кладбище. Сетку содрали, все линии давно стерлись и облупились. С того места, где я сидел, было уже не разобрать, что там такое. Но я точно знал, что корт был именно на том месте — я миллион раз проезжал мимо. До чего же мерзкий этот бульвар Киссена. До чего же тошно находиться в этом гадюшнике.

А просидел я там, дожидаясь часу дня, довольно долго. Как и за день до этого в поезде, я не мог сдержать смеха. Я знал, что совсем скоро меня здесь уже не будет. Потом встал и, все еще смеясь, подошел к дверям забегаловки. Было еще только полпервого, но я подумал, вдруг мама придет пораньше. У дверей стоял один местный попрошайка, который незамедлительно поинтересовался, не найдется ли у меня лишней пары баксов. Я предложил этому отбросу купить сэндвич, но этого ему показалось недостаточно. Ему нужны были только деньги на кайф. Да, я прямо дождаться не мог, когда оттуда выберусь. Пока я стоял и ждал, пытаясь прокрутить время на несколько часов вперед, подъехал мой друг Джек. Я узнал его по характерному звуку, издаваемому неисправным двигателем его джипа, ведь звук был в своем роде единственный.

Джек был моим другом и одновременно другом моих родителей. Точнее, мои родители познакомились с ним гораздо раньше, чем я, но мы с ним впоследствии тоже подружились. На тот момент Джеку едва стукнуло шестьдесят, и он только что уволился из Квинз-колледжа. Он работал там на территории. Собственно, поэтому мы и сблизились. Когда я шел на занятия, он проезжал мимо на своем грузовике, иногда притормаживал, и мы разговаривали о жизни, о том, о сем. Он был настоящим философом и нравился мне чрезвычайно, потому что не лил на меня словесный понос, как все остальные. И никогда не предлагал такого бреда, как сходить к психиатру, например. Он разговаривал со мной искренне и честно. Вот за что я его любил. Многим этого просто не понять. Если хочешь казаться гением, коим ты, между делом, не являешься, и собираешься дать кому-либо так называемый мудрый совет, то просто брякнуть: «Сходи к психиатру, они всегда знают, что сказать», — явно недостаточно. Едва ли такой совет кому-нибудь нужен. Люди хотят, чтобы с ними говорили прямо и откровенно. Ради всего святого, не надо думать, что вы какой-то особенный и знаете все, все на свете — потому что ни черта вы не знаете. Вот почему мне так нравился Джек. Он всегда разговаривал со мной по душам — как старый вояка с молодым.

Поскольку я давно с ним не виделся, причина, которая привела Джека к дверям закусочной, была предельно ясна — очевидно, моя мама попросила его отговорить меня уезжать. Такая вот у меня мама. Мне, впрочем, было все равно. Я знал, что уеду, несмотря ни на чье мнение, к тому же я и сам собирался с ним попрощаться.