«Нет, это не про меня, - подумала Алена, - хотя его и надо было бы застрелить».

С этого момента она возненавидела его и себя. Рассудок ее вновь помрачился. Несмотря на жару, ее бил сильный озноб.

«Зачем Бог так поступил со мной? Почему Он это допустил? Господи! Я Тебя любила, я Тебе служила. А теперь я не хочу любить Тебя. Слышишь, Господи, или Ты глухой Бог?! Я не хочу любить Тебя. Ты несправедливый и жестокий Бог. И не желаю Тебе служить. Я забуду Тебя...»

Алена вскочила со скамейки и погрозила кулаком в небо. Там, в бледно-голубой вышине, скользили легкие быстрые стрижи, издавая характерный свист. Звуки большого города мерным гулом сливались со свистом птиц, создавая странную симфонию неба и земли. Солнечное марево плотной пеленой выстилало половину неба и слепило глаза, стрижей становилось все больше и больше.

Только Бога там не было. Там была равнодушная высота и носившиеся в ней птицы, которым не было дела до большого города, шумевшего внизу, и не было дела до девушки, грозившей в небо кулаком.

Рука Алены опустилась, глаза до слез резало от яркого света. Алена вспомнила, как когда-то в детстве, в далеком, далеком детстве, летом в деревне, бабушка сказала, что если она будет себя плохо вести, то Боженька ее накажет.

- А я его не вижу, - возразила Алена бабушке.

- Его видят только хорошие девочки, - нашлась бабушка.

Алену так поразили эти слова, что она, выйдя из дома, до боли в глазах всматривалась в небо. Но кроме стрижей, паривших в бесконечных голубых далях, она так ничего и не увидела. Она хотела увидеть Бога.

«Наверное, я плохая», - решила Алена, не смея усомниться в словах бабушки.

Потом Алена спросила у мамы, видит ли она Бога. Мама сказала, что Бога никто не видит, потому что Его выдумали люди. В древности они боялись грозы и других природных явлений, поэтому и вынуждены были Его придумать.

- Почему же бабушка говорит, что Он есть?

- Потому что бабушка старенькая, а многие старые люди в Него верят, - ответила мама.

- А почему именно старые в Него верят? - не унималась Алена.

- Потому что раньше всех воспитывали в вере в Бога. Раньше наука не была развита, и люди верили в Бога.

Больше Алена не спрашивала свою маму о Боге и не верила бабушке, потому что она старенькая, а старые люди часто верят в Бога от старости.

Алена прошла по Варварке, мимо храма Василия Блаженного и оказалась у Большого Каменного моста. Она знала, что хочет сделать, но у самого моста остановилась в нерешительности. С минуту постояв, повернула было назад. Прохожих не было. Непривычно пустынно, только кучка пестрых туристов фотографировались вдали у Васильевского спуска.

Тихий вечер и мерный гул вечного города. Неугомонные стрижи все еще парили в порозовевшем от наступившего заката небе. Алена их возненавидела - наверное, за их любовь к жизни и близость к небу. Зной постепенно отступал, от раскаленного за день асфальта поднимались струи теплого, пропахшего городом воздуха.

«Делай, что делаешь!» - услышала Алена вкрадчивый голос позади себя и вздрогнула от неожиданности, но поблизости никого не было.

Она хотела уйти, ей казалось, что мост ожил и разговаривает с ней, обдавая ее своим тяжелым дыханием.

«Сделай, что задумала!» - повторилось более настойчиво.

Мост, словно магнит, тянул ее к себе. Алена уже не в силах была сопротивляться этому настойчивому зову.

«Выйду на середину, нагнусь - и все. Это не страшно. Это высоко, удар о воду будет достаточно сильным, чтобы мгновенно потерять сознание и утонуть».

Алена не заметила, как оказалась на середине моста. Она стояла, перегнувшись через чугунные перила, глядя в мутную воду Москвы-реки. Дыхание сдавило болью. Зажмурилась. Еще одно движение... где-то внизу послышались звуки парохода и музыка.

«Надо переждать, пусть он проплывет».

Музыка нарастала, вскоре показался нос парохода. На палубе шумно веселились, смеялись и танцевали нарядные люди, динамики истошно вопили: «На пароходе музыка играет, а я стою, стою на берегу-у».

Судно плавно удалилось, оставив после себя несколько пустых бутылок, мерно покачивавшихся на встревоженных волнах. Вновь воцарилась тишина.

«Ну же, ну, смелее», - повторил знакомый цепкий голос.

«Надо написать записку».

Алена трясущимися руками достала из сумочки ручку, вырвала из записной книжки листок и неровно нацарапала: «В смерти моей прошу винить Андрея Подольского».

Она свернула бумажку в трубочку и засунула ее в стык между перилами. Перегнулась, еще один маленький толчок - и она камнем ринется навстречу темной речной воде. Это будет конец, она так решила, она отомстит ему, и он будет всю жизнь мучиться и страдать от своего предательства и своей подлости...

- Сегодня необыкновенно теплый вечер, не правда ли, сударыня? - вдруг раздался приятный баритон у нее за спиной.

Алена от неожиданности вскрикнула, повернулась и прижалась спиной к чугунному бордюру. Обладателем приятного баритона оказался старик в светлом полотняном, немного примятом костюме, какие носили русские интеллигенты веке в девятнадцатом. Старомодные парусиновые туфли, абсолютно седые волосы и белая, аккуратно подстриженная бородка. Взгляд его был строг и одновременно добр. В руке он держал длинную трость с круглым блестящим набалдашником. Такие трости бывают разве что у архиереев. Да, это была настоящая архиерейская трость.

- Простите, я, кажется, вас напугал? Очень приятный, по-летнему теплый вечер сегодня. Честь имею.

Старик поклонился и медленно зашагал в сторону Васильевского спуска.

Алена бросилась бежать к Замоскворечью. Через несколько мгновений остановилась и оглянулась - на мосту никого не было.

Осень 1986 года. Люба Подольская возвращалась в родную станицу из Ставрополя на рейсовом автобусе, слезы обильно текли у нее по щекам, она украдкой смахивала их платком, отвернувшись к окну и делая вид, что рассматривает окрестности.

Была ранняя южная осень, сухая и ветреная. Солнце уже не было таким знойным, как летом. Поля почти все убрали, и лишь сухие черные головки подсолнечника понуро ждали своей очереди. От длительных суховеев листва на деревьях не желтела, а сразу начинала подсыхать.

Старенький «ЛиАЗик» прыгал по кочкам, каждый толчок отдавался у Любы глухой болью в спине и пояснице. Она ехала из краевого онкодиспансера, где всего несколько часов назад врачи вынесли ей окончательный вердикт, равносильный смертному приговору. Они не стали ничего скрывать, наверное, если бы у нее были взрослые родственники, ей и не сказали бы о ее безнадежном положении, а так, что называется, чего греха таить...

Люба плакала не о себе, а о тринадцатилетнем сыне, которому суждено было остаться сиротой.

Она вспоминала, как однажды возвращалась этим же автобусом тринадцать лет назад из краевой женской консультации и как радовалась и ликовала ее душа. Она была беременна своим долгожданным. Теперь же незаметно подобравшаяся смерть должна отнять ее у сына.

Слишком поздно она обратилась к врачам. Все думала, что боли в позвоночнике - от длительного сидения за швейной машинкой. Но эти боли были уже признаком метастазов. Болезнь проявлялась только утомляемостью, плохим аппетитом да холодным потом по утрам. Ну какой нормальный человек обратит внимание на подобные пустяки? Кому придет в голову, что это смертельная гадина поселилась в организме и медленно его убивает? Опухоль оказалась неоперабельной, множественные метастазы в позвоночнике и легких. Смерть неминуема, даже если пройти курс лучевой и химиотерапии, - таков был вывод врачей. Промучившись на химии и под рентгеном, можно продлить себе жизнь всего на несколько месяцев и умереть, когда сыну едва исполнится четырнадцать лет.

«Какой в этом смысл, - рассуждала Люба, - это ничего не меняет, это только усложнит жизнь ей и сыну. Ему придется мотаться между школой и больницей. А ведь сын только перешел в седьмой класс. Как понесет ребенок все это бремя? Пусть уж лучше она доживет с ним оставшиеся ей месяцы и умрет дома, а не на казенной койке краевого онкодиспансера».