Странно, однако, что когда я вспоминаю свою жизнь в пятом десятилетии нынешнего века, то мне всегда приходят на ум эти часы. Какой-то маятник перестал качаться у меня в груди, какое-то движение прекратилось, я не понимал ни себя, ни окружающих, долгое время был словно в оцепенении. И пока я пребывал в этом странном состоянии, со мной случилось много такого, что я долго буду помнить, а многие события оказались поистине удивительными.

Людям Земля кажется огромной, на деле же она лишь пылинка во Вселенной. В Северном ее полушарии из океана поднимается гористый островок, называемый Исландией, на этом островке находится крохотная столица, называемая Рейкьявиком, и в этой столице много-много улиц, по большей части коротеньких и узеньких. Пятьдесят четыре дома образуют улочку Сваубнисгата, пятьдесят четыре непохожих друг на друга творения рук человеческих высятся под переменчивым небом. Некоторые дома совсем обветшали, новых — раз, два и обчелся, все они исхлестаны непогодой. Многие здания являют собой свидетельство человеческой нищеты и неумелости. Над входной дверью одного из них прибита табличка с цифрой 19, это — двухэтажный дом, построенный вскоре после первой мировой войны. Внутри он деревянный, но наружные стены каменные, с облупившейся штукатуркой, крыт он гофрированным железом. Морозный январский день 1940 года. В окне под самой стрехой на северной стороне дома два стекла из четырех заиндевели, и я от нечего делать разглядываю морозные узоры.

Комнатка у меня маленькая и находится в мансарде, отчего половина потолка скошена, вся обстановка состоит из комода покойной бабушки, стула, лишившегося спинки, старой кушетки, ветхого стола и чемодана, еще есть книги, в том числе несколько учебников. Не тикают больше часы, я продал их перед рождеством, в доме царит непривычная тишина. О чем я думаю? Не помню уже, но, скорее всего, я думал тогда сразу о многом, например о войне в Европе, о том, как я борюсь за существование, и о молодой девушке, недавно пожавшей мне руку и спросившей, бываю ли я по вечерам дома. Вполне возможно, я забыл тот утешительный факт, что Земля лишь песчинка в бескрайней Вселенной, а люди так малы, что и словами не выразишь. Мне грустно, и для этого, пожалуй, есть все основания. После бабушкиной смерти я так и не смог решить, как мне жить дальше, студенческая фуражка меня уже не влекла, еще меньше манили меня пасторский сюртук и церковный приход, в эту зиму работы у меня не было, и кошелек был, можно сказать, пуст. Наконец, в самый неподходящий момент в моем сердце поселилась любовь — впрочем, для нее это весьма характерно. Короче говоря, я разглядываю морозные узоры на стекле, и у меня даже нет желания открыть книгу.

Тихий январский день уже на исходе, и воздух мало-помалу наливается синевой, когда я вдруг слышу, как открывается входная дверь. Стертые ступени лестницы как-то непривычно для меня скрипят под ногами человека, поднимающегося на второй этаж. На площадке медленные и неуверенные шаги замирают, человек долго стоит перед моей дверью и наконец стучит.

Я никого не жду и с любопытством отвечаю:

— Войдите!

Неизвестный нажимает на ручку, но дверь открывает так нерешительно, что я вскакиваю. На пороге стоит тоненькая девушка-подросток. Она в черном пальто и вязаных узорчатых перчатках, с непокрытой головой. Лицо девушки кажется мне знакомым, я уже видел ее, но не могу вспомнить — где. Мы смотрим в глаза друг другу — два существа на крохотном шарике во Вселенной. Затем она кивает, здоровается и спрашивает, не в этом ли доме живет Паудль Йоунссон.

— Это я, — отвечаю я с легким испугом, решив, что она пришла взыскать с меня деньги за журнал, на который я подписался, но от оплаты увильнул.

— Это ты… это вы — Паудль Йоунссон? — снова спрашивает она.

— Да, — уже смелее отвечаю я, потому что девушка снимает перчатку и вместо счета протягивает мне руку.

— Меня зовут Хильдюр Хельгадоухтир, — сообщает она. — У меня к вам небольшой разговор.

Я включаю свет, хотя еще едва начало темнеть, затворяю за ней дверь и указываю на кушетку.

— Прошу вас, садитесь.

Сам я усаживаюсь на стул без спинки и принимаюсь крутить в руках лежавший на столе огрызок карандаша в ожидании, что скажет эта девушка, вернее, девочка — ей от силы лет пятнадцать. Проходит минута, а то и две. Гостья сидит совершенно прямо, узорчатые перчатки лежат у нее на коленях, взгляд и смущенный, и открытый. Она то разглядывает мое пальто, висящее на крючке у двери, то глядит на фотографии моей мамы и бабушки и молчит. Волосы у нее очень темные, а руки слегка загорелые, словно лето для них еще не кончилось. Она явно неглупа, лоб у нее высокий и выпуклый, лет через пять она, без сомнения, станет красивой женщиной.

— Хильдюр Хельгадоухтир? — спрашиваю я, чтобы отвлечь ее от разглядывания моего пальто. — Имя мне незнакомо, но, по-моему, я вас видел.

— Я живу в зеленом доме на углу улиц Сваубнисгата и Киркьюстигюр, — просто отвечает она. — И я наверняка встречала тебя… встречала вас по дороге из школы.

— Конечно, — говорю я, недоумевая по поводу цели этого визита. — И не надо говорить мне «вы», перейдем на «ты», ладно?

— Ладно. — Девочка улыбается, но краснеет. — Мне так непривычно говорить людям «вы». Учителя все время обижаются.

— Какие учителя?

— В реальном училище, что в центре.

— Они хотят, чтобы к ним обращались на «вы»?

— Почти все. Иначе они злятся.

— Ты учишься в первом классе[13]?

— Нет, во втором. — Помолчав, она добавляет: — Мне стыдно, что я такая невоспитанная. Надеюсь, что, когда кончу гимназию, научусь обращаться к людям на «вы».

Речь у нее не такая, как у молодежи в Рейкьявике, выговор наводит на мысль о журчащих ключах на склонах гор. Безусловно, она выросла в деревне, скорее всего в каком-нибудь медвежьем углу. Что привело ее ко мне и откуда она знает мое имя? Она уже явно преодолела застенчивость, с любопытством рассматривает мои книги, чемодан и древний комод, но особенно привлекают ее внимание портреты мамы и бабушки. Когда ее взгляд снова падает на мое видавшее виды пальто, я начинаю беспокойно ерзать на стуле и откашливаюсь.

— Так, — говорю я и поглядываю на часы, как будто у меня мало времени. — У тебя ко мне дело?

— Да, — отвечает она, — речь идет о моем дедушке.

— Что-что?

— О дедушке, — повторяет она, растягивая перчатки за большие пальцы. — Через три недели ему исполнится семьдесят.

Либо мне не удается скрыть удивления, либо девочка сама приходит к выводу, что сообщение о юбилее ее дедушки должно быть загадкой для незнакомого человека, — во всяком случае, она тотчас же принимается объяснять мне суть дела. Говорит она быстро, но тем не менее толково — похоже, она все заранее продумала. Ее дедушку с материнской стороны зовут Торлейвюр Эгмюндссон, он живет на хуторе Федль в Тиндадалюре со своим сыном Хёрдюром, а бабушка ее, Хильдюр, жена Торлейвюра, умерла несколько лет назад. Девочка говорит, что каждое лето, сколько себя помнит, проводит на этом хуторе — либо с мамой, либо одна; папа ее тоже много раз приезжал туда и ловил в реке форель, но редко жил там дольше чем неделю-другую: мотористы на траулерах не хозяева себе. Мне ясно, что девочка просто боготворит своего деда: он всегда — и в вёдро, и в непогоду — весел и приветлив, только раз, когда умерла бабушка, она видела его печальным. А сколько он знает историй, сказок, стихов и рим[14]! Ни у одного крестьянина в Тиндадалюре нет такого множества книг, в том числе и весьма редких, но, к сожалению, он не может много читать, у него очень ослабло зрение. Прошлым летом они выписывали газеты из Рейкьявика, и в одной из них было напечатано стихотворение Паудля Йоунссона и помещена фотография поэта…

— А сколько оно провалялось до этого у редактора! — перебиваю я ее, и мне становится стыдно. Теперь бы я такое не сочинил.