Заснул он только под утро, а когда встал, земля показалась ему еще зеленее прежнего.

Утром он ушел из дому один: надо, мол, сходить в горы взглянуть на ягнят — и целый день бродил по пустоши у подножия горы, вполголоса разговаривая сам с собой. Иногда он останавливался, поворачивался лицом к северу и что-то шептал.

День выдался тихий, светлый. В небе уже не было видно перелетных птиц — только хмурые соколы кочевали с утеса на утес. Трава поблекла, ложбины между кочками посеребрил иней — в мир пришла осень. А ему казалось, что все вокруг зеленеет, что воздух теплый, и, вдыхая его, он чувствовал нежный аромат, напоминающий запах таволги и гвоздики. От музыки, звучащей в сердце, на глаза то и дело навертывались слезы. Он благословлял травинки и мох, небо и дневной свет. Гладил горячими ладонями шершавую скалу и молил бога накормить и обогреть в холодную зиму крапивника, пролетающего внизу над дорогой, и куропатку, нахохлившуюся на уступе. Этот молчаливый неяркий осенний день совершенно преобразил его, сделал богатым и добрым, и он просил за всех, кто мал и слаб, кому нелегко приходится в жизни. Даже соколам он прощал их кровожадность и злобу, потому что зеленый мир его сердца, дышащий ароматом таволги и гвоздики, негромко звенящий, словно тонкоголосый струнный оркестр, требовал от него сочувствия всему живому, готовности в любую минуту прийти на помощь тому, кто в этом нуждается.

В сумерки он вернулся домой и, дождавшись, когда на севере вспыхнула первая звездочка, послал с нею привет Сигрун Марии.

— Люблю тебя, — шептал он северной звезде. — Твой до могилы.

Похоже было, однако, что всё вокруг, точно догадываясь о существовании дивного зеленого мира, исполнилось зависти и всячески старалось рассеять его очарование, смять его, уничтожить и вырвать раз и навсегда из сердца парня. Люди и природа действовали заодно. Небо постоянно осыпало землю дождем, снегом или градом, ветер выл что есть мочи. Последние краски на пустоши поблекли, и все кругом подернулось унылой серой пеленой.

Несколько раз он вместе с другими фермерами ходил в горы собирать овец. У загона сходились обычно все соседи, недоставало только отца Сигрун Марии. Ветер пронизывал до костей, дождь лил как из ведра. Овцы вязли в грязи и испуганно блеяли, фермеры же как ни в чем не бывало отряхивали мокрые бороды, перешагивали через лужи и, чертыхаясь и жуя табак, по десять раз ощупывали каждую овцу, определяли ее родителей, вспоминали всю ее родословную и спорили о ее племенных качествах. Они нетерпеливо толкали парня под локоть, если он медлил, разглядывая какое-либо клеймо, и лукаво спрашивали, уж не мерещится ли ему вместо овцы какая-нибудь бабенка, и все допытывались, над чем это он так задумался, уж не строчит ли про себя прямо тут, в загоне, письмецо какой-нибудь девице на выданье с предложением руки и сердца. А может, сочиняет вирши в честь одной из местных красоток? Он краснел и смущался, а они сплевывали табачную слюну и торжествующе восклицали:

— Вот оно что, парень! И как это я раньше не догадался!

Нужно было собрать все силы, чтобы защитить зеленый мир своего сердца. «Они не знают, что такое любовь, — думал он. — Они никогда не были влюблены, ни разу в жизни не вдыхали поздней осенью запах таволги и гвоздики, не вслушивались в упоительную музыку среди ночной тишины, никогда не обращались к северной звезде и не просили ее передать избраннице: „Люблю тебя, твой до могилы“».

Он старался не показывать, как больно задевают его насмешки, старался держаться мужественно. Время от времени ему даже удавалось ввернуть словцо в разговор, когда, выгнав какую-нибудь овцу на середину, фермеры до хрипоты спорили о ее родословной и достоинствах. Но голос его звучал неуверенно, слова застревали в горле, и он умолкал. Фермеры смеялись и тут же в два счета доказывали, что он мелет чепуху.

Он стал угрюм и молчалив. Иногда в сумерки подолгу сидел на сундуке в кухне, уставясь в огонь, ничего не слыша вокруг, будто стремясь прочесть в танцующих языках пламени свою судьбу. Молча принимал у матери тарелку, съедал несколько ложек и отставлял еду.

Мать спрашивала, что с ним, может, у него что-нибудь болит?

— Нет, — отвечал он, — ничего у меня не болит.

— Тогда почему ты так плохо ешь? — не отставала она. — С тобой что-нибудь случилось?

— Нет, — отвечал он, глядя в огонь.

Но однажды вечером он заметил, что сестра упорно наблюдает за ним. Теребя светлую косу, она стояла в углу у плиты и исподтишка разглядывала его. Видно было, что ей не терпится поделиться с ним чем-то очень важным. Во взгляде ее сквозило участие. Она была худа и веснушчата, двумя годами моложе его и только этой весной конфирмовалась.

— Мюнди, — сказала она, когда мать и братья ушли из кухни. — А я знаю, отчего ты стал такой странный.

Он молчал, будто и не слышал.

— Сегодня ночью я просыпалась, — продолжала сестра.

— Ну и что? — буркнул он, не понимая, куда она клонит.

— А вот что, — прошептала она. — Ты говорил во сне.

Он почувствовал, как щеки вспыхнули жаром и застучало в висках. Зеленый мир в сердце сжался, точно от укола иглы. Он не смел поднять глаз, не смел пошевелиться. Итак, его тайна не была больше тайной: он сам выдал ее во сне. Его тощая веснушчатая сестра держала в своих руках его жизнь и смерть, хотя была на целых два года моложе.

— Все спали, больше никто ничего не слышал, — прошептала она. — Но я никому не проболтаюсь, Мюнди, милый.

— О чем не проболтаешься? — спросил он, пытаясь сдержать дрожь в голосе.

— Ну, об этом… Сам знаешь о чем. — Подмигнув, она снова затеребила косу и на некоторое время умолкла. — Послушай, Мюнди, — сказала она наконец, — ты давно уже обещал починить замок у моей шкатулки.

— Когда это я обещал?

— Еще летом, — ответила она. — Очень неприятно, когда не можешь держать под замком собственные вещи.

— Ладно, — сказал он сухо и встал. — Принеси в сарай свечу.

— А из шкатулки все выложить?

Нет, выкладывать не обязательно, но пусть она сама тоже придет в сарай и постоит рядом, пока он будет чинить замок. Подаст ему молоток, клещи, подержит гайки.

Сестра беспрекословно повиновалась и стояла рядом все время, пока он возился с замком. Он искоса поглядывал на нее, облизывая пересохшие губы и насвистывая какую-то песенку. Когда стало ясно, что дольше затягивать работу нельзя, он повернулся к сестре спиной и кашлянул.

— Так что ты там сказала? — пробормотал он с рассеянным видом. — Я говорил во сне, что ли?

— Да. — Голос сестры был полон сочувствия. — Ты говорил во сне.

— И что же я сказал?

— Хочешь знать? — спросила она.

— Конечно, почему бы и нет.

— Ты сказал: «Милая».

— И больше ничего?

— Ничего, только один раз еще: «Сердечко мое».

У него стало легче на душе. Он отодвинул стамеску, приложил замок к шкатулке, наморщил брови и глубокомысленно уставился в потолок. Постой-постой… Дай-ка вспомнить… Ну да, он видел сон. Ему снилось, что он читает вслух какую-то книгу, вроде бы роман. Там говорилось о мужчине, который ухаживал за одной теткой и все время твердил ей: «Милая», ну да, и «Сердечко мое» тоже! Он это отлично помнит. Мужчина ходил, кажется, в коричневой фуфайке, а на женщине был синий клетчатый передник, а сама книга была большая и толстая, пожалуй со старый псалтырь, что стоит на полке над отцовской кроватью. Вот только он не припомнит, какие там были страницы — сплошь желтые и растрепанные, как в старом псалтыре, или пожелтевшие только по краям.

— Это было сегодня ночью? — помолчав, разочарованно спросила сестра с легким сомнением в голосе.

— Да, как раз сегодня ночью.

— А больше тебе ничего не снилось?

— Нет, — ответил он решительно и еще раз приложил замочек к шкатулке. Больше ему, слава богу, ничего не снилось. Не стоит придавать значение снам. В лучшем случае они предвещают перемену погоды.

Сестра сняла нагар со свечи. Не выпуская из рук светлую косу, она с волнением рассматривала пол в сарае.