Коля Бобров громко расхохотался.

— А ты там руку не приложил случайно? Ну как дела, Володя? Заявку дал на выход?

— Подал. А дела — в норме. Машина, как слышишь, тарахтит. Механики ходят, как новорожденные.

— Доктор трезвый пришел?

— Вряд ли. А вообще — я его не видел.

— Преполивановский явился, — сказал Абрам.

— Где?

— За рубкой пробежал и прямо в кубрик юркнул, чтобы вы не видели. Вот хитрый!

— Не хитрый, а ушлый! — назидательно сказал Коля Бобров. — Ну, Володя, пойдем в рубку. Покажешь мне, какие вешки дергать будем.

— Нельзя, начальник. Сейчас капитан пожалует — надо встретить. Ты посмотри сам. Я все обозначил на карте — три буя и двадцать восемь вех. Это не считая обстановки Усть-Салминского фарватера, которую — чует моя душа — тоже снимать придется. А лучше всего — сходи пока попей чаечку, съешь булочку. До Салмы шесть часов ходу. Успеешь разобраться.

— Святая правда. Одно нехорошо — опять на Настин фартук смотреть придется. Ну, будь что будет! — махнул рукой старпом и пошел к трапу, ведущему на главную палубу.

С буфетчицей Настей у старпома были очень напряженные отношения. Настя всегда умела дотошно объяснить происхождение полос и пятен на своем зеброобразном фартуке. Коля Бобров, которому по долгу службы приходилось выслушивать эти объяснения, молча наливался багровой злобой, пускал пену и вдруг, обрывая деловитую Настину скороговорку, зловеще шипел:

— Сгинь... Сгинь...

Настя поспешно удалялась под спасительную сень камбуза.

Когда ушел старпом, Абрам захихикал и сказал:

— Настя вчера после ужина очистки от картошки прямо за борт выкинула. Боцман увидел — ну, было! Я так думал, что он ее саму за борт кинет эти очистки вылавливать. Только они, конечно, утонули. Одни корки хлебные плавать остались... Вон капитан идет, — указал Абрам пальцем на берег. Засунув руки в карманы шинели и глядя под ноги, по пирсу шел Сергей Николаевич. Подойдя к форштевню «Градуса», он поднял голову, остановился и минуту стоял на месте, осматривая судно. Потом медленно прошел до самой кормы, наклонился и стал рассматривать воду.

— Осадка кормой четыре метра сорок сантиметров, — сказал сверху Владимир Михайлович.

— Сорок пять, — поправил капитан. — Ну и ободранная же у нас корма. Смотреть совестно. Хоть бы суриком закрасили... Все готово?

— Ломакина нет.

— Без Ломакина как-нибудь обойдемся. Лебедку проверяли?

— Проверили. Тянет, как зверь.

— Сергей Николаевич, а сегодня ночью на Парковой улице ларек обчистили. Доктор рассказывал, — вставил Абрам Блюменфельд.

— А почему вы опять без нарукавной повязки? — спросил капитан. — И стоять надо у трапа, а не за шлюпкой.

— Я флаг подымал, — объяснил Абрам.

— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан и пошел к трапу.

— Немедленно надень повязку, — рыкнул на Абрама Владимир Михайлович. — И не смей мне объяснять, почему ты ее до сих пор не надел!

Ровно в девять капитан спустил стекло с правой стороны. Рулевой Преполивановский зевнул и перекатал руль на полборта влево. Коля Бобров пощелкал пальцем по мембране микрофона. Второй помощник проверил машинный телеграф. Боцман Ваня Хлебов натянул рукавицы, оперся задом на брашпиль и впился глазами в высунувшееся из рубки лицо капитана. Васька Ломакин с разбегу прыгнул с пирса на палубу и помчался на корму, где было его место по швартовому расписанию.

В девять часов тридцать две секунды выражение лица капитана чуть заметно переменилось.

— Отдать носовой! — басом скомандовал Ваня Хлебов.

Рулевой Черемухин и матрос Писаренко мгновенно сбросили трос с кнехта.

— Отдать носовой, — солидно произнес в микрофон Коля Бобров.

Охранник, положив винтовку прямо на снег, снял огон швартового троса с тумбы. Черемухин и Писаренко в мгновение ока вытянули трос на палубу.

— Носовой чист! — громко доложил боцман.

— Дайте самый малый, — сказал Сергей Николаевич.

Второй помощник передвинул ручку машинного телеграфа на «самый малый вперед», и нас «Градуса» плавно покатился влево. Капитан вышел на мостик. Коля Бобров последовал за ним с микрофоном в руке.

— Скомандуйте, чтобы кормовой отдавали, — сказал Сергей Николаевич, когда нос «Градуса» указал на оконечность Восточного мола. — И почему второй торчит в рубке, когда его место на корме?

— Отдать кормовой, — сказал в микрофон старпом. — А на корме и без него обойдутся. Он это понимает.

— Все с понятием, — вздохнул Сергей Николаевич. — Читают, пишут, жалуются... Не виляйте, Преполивановский! У вас что, под мышкой свербит? Держите на выходной буй.

— Я держу, — сказал Преполивановский.

— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан. — Приучите, Николай Николаевич, второго помощника находиться на месте во время швартовок. Какой сигнал на посту?

— «Добро» на выход.

— Дайте средний. Вы можете идти отдыхать, Владимир Михайлович. Заодно пришлите на мостик старшего механика... И доктора. Чего-то у меня зуб болит. У него есть какие-то капли.

— Пришлю.

— Спасибо. Дайте полный ход... Видимость сегодня ни к черту. Правее, правее! Николай Николаевич, выводите на створ.

— Значит, мне можно идти, Сергей Николаевич? — спросил второй помощник.

— Идите, я же сказал.

Владимир Михайлович вышел из рубки и спустился вниз. Пройдя коридор кормовых помещений, он заглянул в машину, вызвал старшего механика и пошел в каюту к доктору. Доктора не было. Тогда Владимир Михайлович передал первому попавшемуся матросу, чтобы он вызвал доктора на мостик, и пошел к себе с намерением сразу же завалиться спать.

На диване в его каюте сидел доктор и рассматривал обтрепанный край рукава своего кителя.

— Мое почтение, Илларион Кириллович, — кисло сказал второй помощник. — Вас вызывает капитан. У него зубная боль и скверное настроение.

— Пустое, — отмахнулся доктор. — Вы извините за вторжение? В моей каюте холодно и тоскливо — она ведь громадная, как дровяной сарай. А у вас уютно... Кстати, у первобытных людей — питекантропов, неандертальцев — никогда не болели зубы. Они не знали такой болезни, как кариоз. В то же время болели, например, ревматизмом.

— А почему так везло первобытным?

— Скорее всего потому, что не было всякой химии в воздухе, в воде, в пище... Да, нервы играют в этом не последнюю роль.

— Капитан ждет вас на мостике.

— Сейчас пойду... Вы меня извините, Владимир Михайлович. Я немного не в себе.

— Это заметно, — сказал второй помощник.

— Заметно не то...

Илларион Кириллович вздрогнул и поднял на штурмана красные выпуклые глаза. Владимир Михайлович внимательно посмотрел на его продолговатое смуглое лицо, заканчивающееся аккуратной острой бородкой. В бородке и в редких, гладко причесанных волосах проступала седина, а на скулах и тонком переносье заметны были красные жилки.

«А не запустить ли и мне такую бородку?» — подумал Владимир Михайлович. Ему вдруг очень захотелось спать.

— Я ведь вчера ездил домой, — сказал доктор, помедлив.

— Помирились с женой?

—Гм... У меня очень красивая жена. Вы видели ее фотографию?

— Нет, — покачал головой Владимир Михайлович и зевнул. Ему сейчас не было никакого дела до красивой жены доктора. Илларион Кириллович, торопливо полез в карман, достал большой кожаный бумажник и вынул оттуда фотографию.

— Вот, посмотрите. Она на восемь лет моложе меня. Ей сейчас ровно тридцать. Она очень красива...

— Это я уже прикинул, — сказал Владимир Михайлович, возвращая карточку. — Очень эффектная женщина. Только какая-то холодноватая красота. У нее должен быть плохой характер.

— А что вы хотите, чтобы на жалком фотографическом снимке было отражено что-либо, кроме внешности женщины? Даже художнику редко удается изобразить женщину, а не ее внешний вид. И никогда еще этого не удавалось сделать фотографу. Вы понимаете, какое содержание может быть вложено в эту великолепную форму?