Аккуратно снял листы… и охуел. Встал, рот открыв. На полотне я. Вернее, не я. Эф. Белокурый юнец со вздёрнутым носом, с медовыми глазками и удивлённо полуоткрытым ртом. Эф. Мигрант–эстонец. Я, юный, стою, распахнув полы какого–то пальто навстречу зрителю, а внутри вместо тела много переплетённых образов: качели, мазки неба, колокольчики, шары, вертолётики, машинка, мороженое, игрушечный слоник, речка, гуси вереницей, футбольный мяч, рогатка, завитки ветра с пыльцой летних цветов, смешной испуганный водяной… Картина не окончена, несколько объектов только схематично намечено, да и фон куце–светлый, тонировать он начал его только с угла, сверху. Но, даже несмотря на незавершённость, идея понятна: серая действительность и Эф, который нараспашку делится летом, светом, брызгает с картины счастьем и молодостью. Мне вдруг стало не по себе. Он заблуждается. Я не такой. Блядь… даже сердце заныло. Я аккуратно прикрепил на мольберт поверх Эфа листы с портретами Дильса: реализм, кубизм... а символизм в его портфеле. Выключил свет и тоже одетый — в толстовке с полуматершинной надписью и в чёрных грязно–модных джинсах — осторожно перелез через Вадима на подиум, притулился на другой конец подушки–колбаски, тихонько пододвинул к себе пёстрое одеяло и закрыл глаза. Чтобы спать. Ларик, убедившись, что его хозяина никто не трогает, удалился к себе на кухню — зырить Босха при свете луны.

Конечно, я не мог заснуть. Эта шняга медленно качалась на жалюзи, злодейски белели листы поверх портрета Эф, гулко тикали часы, которых я вообще не разглядел, дышал Дильс, пах рядом… Пахла кожа и волосы — запах тёплый, но тусклый, мужской, но нерешительный, исподволь, вскользь, робко. В тот момент, когда я забрался носом в его затылок, он вдруг дёрнулся. Пришлось стремительно приземлиться на подушку и притвориться спящим. Ничто так не помогает уснуть, как роль спящего человека. Дильс медленно ворочался. Я изображал выпадение из реальности, обезволив лицо. Так и выпал, незаметно отключился.

Но ночью просыпался. Правда, не въехал, что проснулся. Подумал, что это сон, так как не узнал обстановку. Дильс не лежал рядом. Сидел в кресле, склонив голову на руки. Его я тоже не сразу узнал. Он переоделся. Был в каком–то домашнем трикотажном одеянии. Понял, что не сплю, только когда он вдруг выпрямился, прищурился, вглядываясь в мою сторону. Потом Вадим перегнулся через руку–подлокотник кресла и поднял с пола ноут. Открыл, ткнул — и его лицо осветил голубой магический свет. Он стал что–то перебирать на клавиатуре. Закусывал губу, хмурил лоб, иногда разминал себе мочку уха. Блин, хочется посмотреть, что он делает в ноуте! К парам готовится? Или почту смотрит? Или общается? Со мной… фейковой личностью. Недвижно лежать — это значит капитулировать перед сном. И я вновь сдался.

Утром меня разбудил Ларик, стаскивая с меня одеяло. Вот тварь! Это он меня гулять решил потащить? Нихрена себе, борзый пёс! Быстро он меня приспособил к своим нуждам! А где же твой хозяин? Я сладко потянулся, захотелось хотя бы на пару минут снять джинсы, типа не пижама! Но обнажаться не стал, сделал несколько упражнений, поворотов, отжиманий, похрустел косточками, попрыгал. Готов к труду и обороне! И тут же услышал щёлк в ванной комнате. Хозяин, значит, был в душе.

— А я встал! И было бы неплохо позавтракать! — крикнул я, направляя мессидж в коридор. — Там шпикачки вчерашние. Я их в суперхолодильник положил.

Почувствовал, как в коридоре образовалась гнетущая тишина. Он там не собрался испариться или телепортировать? Надо идти. Потопал в коридор. Вадим стоял, прижав спиной дверь в ванную комнату, насторожённо уставился на меня. Волосы дыбом — мокрые, глаза вновь серые — испуганные, торс голый — безволосый и плоский, низко обхватили бёдра трикотажные длинные штаны — обидно… Прошёл нагло мимо утреннего свежего препода, прямо в кухню. Стал играть роль раздражённого постояльца гостиницы:

— И что это за холодильник? Это холодильник нормального человека? Туда ж только полдник для гнома уместится да бутылка водки! Так–с! А микроволновка? Что? И микроволновки нет? Нихрена се каменный век! А как разогреть? Где сковорода? Вот я знаю, что вам надо подарить на ближайший праздник, — я потряс лоточком с колбасками из «Марты и Ганса» и вопросительно вперился в Дильса, что в проходе окаменел.

— Я разогрею, — наконец «разговорился» он. Забрал у меня лоток и вытащил из духовки сковородку. Пшикнул спичкой — и зашкворчало, запахло, завеселело.

После того как я совершил водные процедуры, всё оказалось готово и я, чистенький, явился за своей порцией шпикачек. Выяснилось, что единственная тарелка в доме приспособлена для палитры акриловых красок. Дильс сидел прямо на подоконнике и тыкал вилкой в сковородку, что опасно расположилась рядом. Я по–хозяйски сдвинул всё, что стояло на подоконнике, и уселся рядом с хозяином квартиры на горячий кружок–след от сковороды. Саму шкворчащую посудину пришлось держать на весу за пластиковую ручку. Потом оказалось, что вилка как бы тоже одна. Поэтому сначала ей доел Дильс, потом я. Кружка. Чёрт! Тоже одна! Я аж взвился! И Ларик мне подлайкнул. Что это за быт? К нему никто и в гости не приходит? Так и пили кофе с разных краёв единственной кружки, поочерёдно. Дильс внимательно слушал мою ругань. И когда уже всё было выпито, спросил:

— Возможно ли такое, что ты не будешь распространяться о том, что ночевал у меня? И есть ли у меня шанс как–то… ну…

— Избавиться от меня? Хм… Такого шанса нет. А по поводу «распространяться»… Я ж не придурок, понимаю — педагогическая этика! Эта незабываемая ночь останется только в моём воспалённом воображении! И вот как можно жрать, смотря на Босха? Можно было бы и прозрачные натюрморты Петрова–Водкина скопировать!..

Дильс тяжело вздохнул и впервые скомандовал:

— Всё, пора ехать, а то застрянем в стояке, а у меня первая пара есть.

В машине мне-таки удалось мало–мальски пообщаться с Дильсом. Он рассказал, что на жалюзи скопирована картина Кандинского «Причудливое», причём сделана в технике граффити — баллонами; блин, я и не рассмотрел. Сообщил, что Ларик — это неудачный экземпляр из помёта аляскинского маламута. Брак экстерьера заключался в очень невысоком росте, тщедушной груди и голубых глазах: оказывается, маламутам не положено иметь северный взгляд, а Вадима как раз это и привлекло. На самом деле пса зовут Ларго, и ему шесть лет. Дильс сказал, что пишет он сейчас редко, но было время, когда спать не мог — пёрло на образы и на работу, что выставлялся в галерее современного искусства у мадам Парфеньевой и на Солянке, что в фойе института на втором этаже висят две его работы. Про Босха он сказал, что выводил его два месяца на кухонной стене, болел им тогда, погрузился в воспалённое полусредневековое сознание художника. И уже когда мы подъехали к академии, я не мог не спросить:

— Моё время на сегодня заканчивается, а я всё ещё не узнал самого главного: то, что было вчера с вами, — это болезнь?

— Филипп, я не хочу об этом говорить, — ответил он тихо и упёрто.

— У вас дома открытая коробка таблеток с антидепрессантами, их явно выписал врач.

— Нам пора, выходи.

— Но самое интересное — это то, что этот приступ был спровоцирован не наглым мной, а тем холёным мужичком, что назвался вашим однокурсником Гариком.

Дильс раздражённо стукнул по рулю, угодив по гудку, и стал выбираться из машины. Мне тоже пришлось вылазить.

— Этот Гарик, если вы помните, спросил, не ваш ли я парень? — не унимался я, задавая вопрос уже через корпус авто на улице. — Я, кстати, ответил, что «ваш–ваш». И сделал вывод: вы гей.

Дильс включил сигнализацию, резко развернулся и пошёл от меня по направлению к институту.

— Меня это не пугает! — заорал вслед я. — Наоборот, заводит! И ещё, мне не нравится этот Гарик!

— Ну ты идиот! — раздалось у моего уха. Блядь, я подскочил от неожиданности. Серёга! — Значит, ты всё–таки достал Дильса?

— Но–но! Я его спасал, между прочим! И пока не достал, видишь ведь — сбежал, гад!