— Отталкивающий!!! — заорал я так, что ближайший светофор нервно замигал. — Ничего не понимающих пожилых субъектов, которые далеки от прогрессивных трендов молодежных субкультур, попрошу попридержать своё старческое мнение при себе!

И Вадим улыбнулся! Неужели?

— Штанга, клёпки, кольца, кожа, нью–роковские боты, кастет, шипованные ошейники, прикольные футболки, джинсы вот такие — без этого ты как бы и не чел, а так, получел! У меня ещё в губе раньше булавка была! Надо вдеть обратно!

— Ужас! Не вдевай!

— Тебе не нравится?

— Нет. — И он ещё раз улыбнулся.

— Ладно, не буду. Хочешь, я и штангу сниму?

— И белую рубашку с классическим пиджаком наденешь? И галстук повяжешь?

— Классического пиджака у меня нет, рубаха — не проблема, а вот галстук… боюсь, тебе не понравится…

— Почему?

— Там голожопый Барт Симпсон нарисован.

— И куда ты носишь этот галстук?

— На конференции в Казани надевал.

— И как? Резонанс общественный был?

— Ну, окосели несколько доцентов, всё равно гран–при мне дали.

— Наслышан…

Дорога, требующая внимания, я, болтающий без передыху, бубнящее всякий лёгкий музыкальный вздор радио уняли дрожь в его пальцах, подкрасили скулы румянцем. У Дильса отходняк. А возле дома он велел мне ждать, а сам побежал за Лариком. Мы по–семейному пошли выгуливать пса. Ларик скакал вокруг меня как около единственного родственника, крутил хвостом, лез обниматься. Я затеял с ним догонялки, бегал по серым сугробам, огибая деревья, перепрыгивая скамейки и изображая хулигана, кричал собаке: «Обманули дурака на четыре кулака!!! Маламут, маламут, настоящий жопокрут!» По–моему, Ларик откровенно подыгрывал мне, догонял, бешеным прыжком валил меня наземь и начинал облизывать лицо. Когда я заскочил на детские лазилки, вопя как потерпевший, пёс начал рычать: видать, всё–таки материться на собачьем умел. Схватил меня за ботинок, что я спустил как приманку зверю, и как бы я ни дёргал ногой, не отпускал. Этот дурдом был рассчитан на одного зрителя, что сидел на спинке скамейки и внимательно наблюдал за нами. В общем, славно погуляли, если не считать отметин от зубов на моих чёрных тракторах.

На обратном пути уже я велел Дильсу ждать меня у подъезда. Сам сбегал в маленький магазинчик на первом этаже дома, прикупил пачку пельменей, банку майонеза да шоколадку на счастье, знаю ведь возможности его холодильника.

В квартире я вёл себя как хозяин. Пока Дильс мыл лапы псу, отыскал в духовке кастрюльку и занялся ужином. Обнаружил в холодильнике обновление содержимого — бутылка водки и кусок сыра. Навалил Ларику корма. Успел заглянуть на мольберт: поверх Эфа висело уже четыре портрета моего творчества. А сама картина почти закончена, за пазухой солнечного Эфа–меня появились бабочки, хищным зигзагом ремень, хм… я вроде не говорил, что меня тогда выпороли за похороненных бабочек!

За ужином (сидя на полу по–турецки рядом с маленьким столиком в комнате) и выяснилось, почему Вадим дозволил мне остаться: он хотел поговорить со мной, он надеялся убедить меня, а также выспросить о том, что мне известно. Он задавал вопросы, разглядывая пельмени, не глядя мне в глаза:

— Филипп, мне совсем не нравится, что ты вынюхиваешь, выискиваешь, вмешиваешься в мою жизнь. Я хочу, чтобы ты прекратил всё это. Могу тебе пообещать, что буду ходить к Абрамову, поверь, мне конвой не нужен. Но твои преследования должны прекратиться. Прошу тебя.

— Так, во–первых, как ты уже понял, один на один я буду называть тебя на «ты». Во–вторых, нет, я не могу прекратить, я ещё не всё вызнал и ещё не помог тебе.

— Да не требуется мне твоя помощь!

— А чья требуется? Нежных девочек, сладко вздыхающих, не способных тебя ни защитить, ни врезать тебе при случае? Где твои друзья? Что–то ни одного не вижу! — жёстко высказался я.

— Что тебе известно, — вдруг прохрипел он. — И от кого.

— Мне известно не всё. Но, думаю, главное. Дело было лет десять назад: ты влюбился, будучи студентом, в своего друга — Чернавского. Так? — Он кивнул. — Он пудрил тебе мозги сколько–то лет. Все вас считали лучшими друзьями. Но вы были не только друзьями, у вас был секс, и нехрен выпучивать глаза, был, я знаю. Однако, золотой мальчик Гарик оказался подонком. На выпускном курсе ты оказался в руках некоего Самохвалова и его дружков, там же был Гарик. И он тебя предал, не защитил, да и сам руку приложил. Или не руку?.. Что? Правильно я излагаю? — Вадим обхватил голову руками и молчал. — С тех пор ты социофоб, вернее, филофоб, боишься чувств, бежишь от любого, кто проявляет к тебе что–то больше, чем интерес. Профессор Абрамов тебя периодически лечит, как только подкрадывается к тебе очередной студент (а может, и не студент), что увлекается одарённым преподом, очаровывается голосом, жаждет сблизиться и всякое такое! Не бойся, он мне ничего не рассказал, он же профи! Я имел пренеприятный разговор с Чернавским.

— С Игорем? — Дильс взметнул глаза, как мне показалось, в них промелькнула надежда.

— Не с «Игорем»! — я издевательски передразнил Вадима, — а с ублюдком. Говнюк твой друг. И не вздумай его прощать!

Он вдруг замер после моих слов и прекратил дышать.

— Эй! Вадим! Отомри! — Я похлопал перед его носом в ладоши, толкнул в плечо. Нихрена, сидел как чурбан, уставился в одну точку. Я слышал, что был один король во Франции, который был безумен и представлял себя хрустальным, сидел недвижно, боялся, чтобы его не разбили… Может, у Дильса ещё и такая шизофрения образовалась? — Эй! Ты чего? Дыши! Алло! Вот гад! — И я врезал ему несильно что–то типа пощечины. Только тогда он задышал и опять обхватил голову. Я подполз к нему на четвереньках, изображая Ларика, потёрся щекой о плечо:

— Вадим! Прости, но по–другому ты остеклянивался. Может, таблетку принести? Или водки?

— Откуда ты такой свалился на мою голову? Как я вообще тебя терплю? Почему ты себе всё это позволяешь?

— Так, отставить рефлексию! — практически гаркнул я. — Что принести? Водки?

— Водки.

— Здравый выбор!

— Только Ларик будет возгудать, он не любит.

— А мы ему не дадим!

И я притаранил бутылку водки. Если честно, захотелось Дильса тупо напоить. Но пришлось выпить и самому. На Вадима слёзное пойло подействовало расслабляюще, напряжение спало, задышал увереннее и даже поговорил со мной.

— Мне неприятно то, что ты копаешься в моём прошлом, в моих проблемах, в моей личной жизни…

— О какой личной жизни ты говоришь? Ты ликвидировал все зародыши личной жизни! — Я решил, что буду беспощаден, что хотя бы внешне не буду жалеть, да и Анатолий Моисеевич мне говорил, что такой тон его не должен пугать.

— Ты не понимаешь! Это моя жизнь! Пусть она кособокая, унылая, но моя! А ты… ты…

— Ты ещё скажи, что я — самоуверенный сопляк. Слишком молод, чтобы что–то понять!

— Я об этом не говорю. Дело не в возрасте!

— А в чём? В том, что я твой студент?

— И это тоже! Всё вместе! Я не привык с кем бы то ни было делиться, выворачивать себя, тем более…

— Привыкнешь! Ну–ка, ещё пару бульков, подставляй кружку! — Я переполз поближе к Дильсу, подлил ему водки. — Пей–пей! Пельменей только вот, блин, две штуки осталось… Слушай, а покажи мне свои работы. Вон те! — я мотнул головой в сторону бочки и картона, развернутого реверсом к комнате, стоящего под подоконником за жалюзи. Во–первых, я решил поменять тему, чтобы не довести «клиента» до очередной атаки, во–вторых, мне было действительно интересно.

— Ну… — Опять в серых глазах нерешительность.

— Стэнд ап! Энд шоу ми! — Я толкнул его в бок, он чуть не упал. — Давай–давай, допей сначала… — и вновь пихнул его.

— Я уже и так хорош. — Но он тем не менее допил, сморщившись, и закинул пальцами пельмень в рот. — Ну ты террорист!

И он сдался: направился к подоконнику и стал двигать картон и багеты. Снял с мольберта Эфа, стыдливо прикрытого моими рисуночками, и начал по одной ставить на основание работы. У него действительно есть свой стиль. Хотя Дильс экспериментировал. Охра и синева — от ультрамарина до лазури. Эти цвета везде: и на натюрмортах с сутулыми вазонами с чахлыми засохшими одуванчиками, и на городских дождливых пейзажах с бесшабашными зонтиками, оставляющих от людей безликие тулова, и на странных фантазийных композициях с человечками, которые лезут по лесенкам. Лесенок много, человечки разные — одни с розовощекими лицами, другие словно призраки, как оболочки пустые, третьи вполне себе плотские, земные.