Обкуренная сволота — человек восемь — весело начала скандировать:
— Пор–но! Пор–но!
— Игорь! — почти умоляя, закричал Вадим. — Пойдём! Пожалуйста! Ты что–то курил? Игорь, ты мне звонил, я приехал, пошли…
— Да никуда он не пойдёт! Мы тебя ждали для того, чтобы ты изобразил свою страсть к Игорьку! Ты ж его нежно любишь! Так чего! Захуярь нам стрипиз и минетный драйв! Заметь, я предлагаю тупо разлюбезного своего ублажить! — Вадима опять толкнули в спину, и теперь он не удержался, упал на колени прямо под ноги Гарику. Попытался встать, но, «блин, как болит колено, и, блин…» Гарик со всё той же полуулыбкой безобразной Джаконды Дюшапма* смотрел на него сверху вниз и вдруг начал расстёгивать брюки. Вадим не верил тому, что видит. Этого не может быть! Эти синие глаза не могут предавать, не могут убивать! Гарик вытащил член, и приспущенные штаны не удержались на бёдрах, упали, оголив идеальные круглые колени. «Это сон… Это галлюцинация… Этого не может быть…» — читалось в глазах Вадима, он даже начал мотать головой, как бы отрицая всё происходящее, а сзади его опять толкнули.
— Пор–но! Пор–но! Весело, задор–но!
Вадим уткнулся лицом прямо в пах друга… бывшего друга. Тот его сразу схватил за уши, за затылок, прижал к низу живота, но Дильс не открывал рот. Гарик взял его за подбородок приподнял к себе:
— Вадя, ну давай… — всё так же улыбаясь, прошептал Чернавский. — Ты классный, сделай это для меня! Детка…
Что–то чёрное, что–то страшное, что–то невыносимое поднималось от желудка ко лбу. Вадим перестал адекватно видеть, слышать, понимать. Он сжал рот так, что не разожмёшь клещами. Он готов был не дышать до смерти, до забытья, до конца. Эта чёрная муть заполняла все канальца, все капилляры, все ходы жизни. В голове тикало: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…» Вадима опять пихнули в надежде, что он ближе встанет к оживавшему от «вах, какой новизны» члену Гарика. Но Вадим упал лбом в пол, он даже не подставил руки. Пусть кость вопьётся в мозг и раздавит то, что тикает: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…» Чьи–то руки стали его поднимать, тискать, чьи–то пальцы полезли к нему под штаны на ягодицы. Всё равно! Чьи–то губы внезапно накрыли его сомкнутый рот, чьи–то зубы метили сумасшедше–фиолетовым шею. Это не Гарик… Самохвалов? Всё равно… Потом его кинули об стену. Че Геварра неожиданно сочувственно вник в горе Вадима, помог ему мягко сползти вниз. Но его опять подняли рывком и уже кричали в лицо, плюясь какими–то деликатесами и духом мартини:
— Пор–но! Пор–но!
— Златовласка! Не хочешь его? Давай меня!
— Блядь, что ж он выёбывается? Он же пидор! Это ж его профессия!
— Гарик! Повлияй на отрока! Чо он, как кал, безрадостный?
— Вадя, просто сделай это — и мы уйдём, я уйду с тобой, Вадя… детка…
Но Вадим не делал «это». Внутри уже поселился червь–душитель, он выжрал всё, что было любовью, всё, что было способно любоваться, нежничать, шутить, удивляться. Надежда… она была последней, теперь и её нет. Раздавлена. Вадим почти не чувствовал, как кто–то пытался разжать его зубы, надавливая на суставы челюсти, разрывая рот. Вадим не расслышал, кто предложил обстричь Златовласку, откуда взялись сначала ножницы, а потом бритва. Он не понял, почему именно букву «П» предложил изобразить Кулёк. Вадим не разбирал их лиц, слюней, хуёв, а потом и кулаков. Вадим не видел и Игоря, его выперли в соседнюю комнату и заперли там, как только тот взвизгнул, что «волосы–то не надо, они–то при чём!» Вадим на какое–то время очухался оттого, что по лицу полилась водка, защипало на черепе, её маргинальный дух встряхнул нутро, запузырился у носа, выдувая большой, почему–то красный пузырь. И лучше бы водку внутрь, чтобы не различить потом предложение Яшки: «Окропить содомлянина хуёвенькой водичкой, озолотить». Горячая моча попадала на шею, на оголённый живот, на едкие ранки бритого черепа и на мёртвое лицо. Спасибо Самохвалову, пнул в живот, вырубив, забив асфиксией сознание и этот противный звук: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…»
А потом очень близко лицо всё того же Самохвалова через трудное возвращение в новый нецветной унылый мир:
— Дильс, вали отсюда, пока я тебя не выебал. И вот что: твой друг, он ведь гавнюк редкий. Не вздумай его прощать.
Кто–то — возможно, всё тот же Самохвалов — помог встать и даже довёл до двери. А дальше сам, сам иди, сам выживай, сам не прощай…
Вадим шёл по ночному городу, падал, наступая на собственные шнурки, содрал в кровь ладони об асфальт, потом его вырвало макаронами с сыром, что он лопал дома. Эта вонючая масса — олицетворение умершего и дурнопахнущего счастья из прошлой жизни. Надо идти дальше, надо бежать, надо спасаться, но не было ни сил, ни желания. Хотелось умереть. Вот здесь, на этой мокрой студёной скамейке. Она деревянная, из дерева делают гробы. Вадим и лёг, уткнувшись в деревянный бок носом, захлопнув для себя сей крышкой охреневшее от шири майское небо, нежно–зелёную влюблённую листву, томно рожавшую землю — всё, что только означало жизнь…
— Эй! Вот ведь молодёжь пошла! Как же так можно пить? Тут добрые люди сидят! Марш отсюда, мразь… наш двор не для вас! Я сейчас милицию вызову! Эй! — раздражённый голос разбудил сознание. Кто–то отдирал его, вцепившегося в перекладины скамейки, и дёргал, поворачивал. Смутно знакомое лицо с пухлыми щеками и злыми глазами. — Вадим?! Вадим?! Ва…
Смутно знакомое лицо задрожало, а из глаз стремительно полились потоки жидкости. Пожилая женщина гладила Вадима по лицу, расправляла невидимые морщины, что он заработал за эту ночь, но они не разглаживались.
— Вадим, это я, Зоя Ивановна. Ты не узнаёшь меня? Вадимушка, Вади–и–имушка… как же так? Кто же так? Так ведь нельзя! — женщина плакала вместо него. — Вадимушка, пойдём, пойдём, вставай, вот так…
* Марсель Дюшамп — французский нонконформист и дадаист, с шестидесятых годов экспериментировал над образом Моны Лизы. Нарисовал Джоконде усы.
====== 8. Примитивизм ======
Сначала ждать было даже прикольно, с телефона проверил все свои аккаунты и завязки в сети, посмотрел видяшки и аудио, присланные друзьями, позвонил маме с отчётом, пообщался с Серёгой. Но потом ночь Интернет–разговоров с Дильсом взяла своё — тёплое кресло машины утянуло в сон. Разбудил стук по стеклу. Вадим вернулся. Нехило! Два часа его Анатолий Моисеевич обрабатывал! Интересно, он его уговорил на эту самую имплозивную терапию? Лечение страхом.
Я вышел из машины, чтобы хоть чуточку размять затёкшие мышцы и взглянуть на Дильса: может ли он сам сесть за руль. Увидел в окне благообразное лицо Абрамова, показал ему ободряющую рокерскую «козу» из пальцев, тот кивнул, улыбнувшись. И что Дильс?
— Кто за рулём? Хозяин или малолетка–камикадзе? — весело вопросил я, подмечая серые круги под глазами, уставшее лицо и дрожащие руки.
— Давай я сам.
— Точно? А мы не навернёмся?
— А тебя это пугает?
— Хочешь об этом поговорить?
— Ты придурок.
— Сейчас непедагогично было!
— Садись, я буду осторожен, пробок не должно уже быть, дорога, она даже успокаивает. Довезу тебя до Дмитровского.
— Нихрена! — заявил я, усаживаясь на переднее пассажирское сидение, и поднял кверху палец, указуя то ли на Абрамова в окне третьего этажа, то ли на Всевышнего в небесном пентхаусе: — Он сказал, что я в программе, без меня никак. Мы едем к тебе, поэтому сразу на Каширку давай рули.
— Ты невероятен!
— Приятно слышать. Вперёд! Боюсь, Ларик нас уже материт страшным гавканием.
Вадим слушал меня внимательно всю дорогу, на Дмитровское и не пытался свернуть. Мы ехали к нему. Непонятно, что его убедило. Буду думать, что всё–таки моя офигительная личность заинтересовала Дильса. Сначала я рассказывал о нашем развеселом проживании в общаге, потом о прошлогодней поездке на Соловки, ещё о том, куда хотел бы съездить (Лондон, Токио, Сицилия и зачем–то ввернул Таллин). Короче, заговаривал зубы. Дильс спросил меня о том, с чем связан «такой отталкивающий внешний вид»?