И Сахбо, как всегда точно угадавший мою мысль, погнал лошадь. Она понеслась. Сердце мое заколотилось. Я был счастлив!

Теперь, оглядываясь назад, я не могу подробно вспомнить наше путешествие. Мы ехали. Потом шли пешком: лошадь пришлось отдать. Какой-то джигит, более рослый и более взрослый, чем мы, попросту отнял ее у нас на дороге. Я не смел роптать, так как не знал, как добыл ее мой товарищ.

Мы ночевали с ним в чьей-то халупе на вонючей, полной блох бараньей коже, заплатив за ночлег моими ичиками. Далее я, как и Сахбо, шел босиком. Потом мы ночевали под открытым небом, пили воду из арыка и ничего не ели, потому что есть было нечего.

Всю дорогу мы разговаривали с Сахбо о разных разностях. Вернулось прежнее: я говорил — Сахбо слушал. Я пересказывал прочитанные мною книги по истории, географии. Рассказывал о родине моих родителей и неожиданно для себя открыл ему, трагическую историю гибели моей матери.

Так и дошли мы до нашей цели — до басмаческого отряда курбаши Ибрагима. Тут снова настала очередь говорить Сахбо.

— Я отведу тебя, — сказал он, не спрашивая ни моего мнения, ни согласия, — к джигитам, которые не знают тебя. Они совсем из других мест, родились и росли далеко от Кудука и не бывали в Коканде. Ты выдавай себя за узбека.

Сахбо требовательно оглядел меня, словно видя в первый раз. Я не волновался, так как понимал, что после такого путешествия, босой, в порвавшемся халате, я со всем не походил на русских мальчиков со Скобелевского или Розенбаховского проспектов… Довольный осмотром, Сахбо продолжал:

— Я скажу, что ты увязался за мною, так как хочешь воевать. Имя твое, — он немного подумал, — будет Умар, а там дальше сочиняй, что сам знаешь.

И по лицу его прошла тень знакомой мне доброй улыбки, словно он хотел сказать: «Ты это умеешь!» — но не сказал.

Мне не понравился этот план. Я схватил Сахбо за халат:

— Веди меня прямо к отцу!

Он одним движением плеча высвободился от меня.

— Этого нельзя. Ты повредишь доктору.

— Хорошо! — сказал я, продолжая чувствовать к Сахбо недоверие. — Я сделаю пока, как ты хочешь, но только не думай, что ты перехитрил меня, как перехитрил моего отца. Ты не заманил меня в отряд. Я пошел сам, добровольно. Я уйду, когда сам захочу, и уйду отсюда вместе с отцом.

Мы говорили по-узбекски и очень громко. Я замолчал, поняв по глазам Сахбо, что надо замолчать. Из-за груды нагроможденных камней показался человек с винтовкой. С Сахбо он поздоровался как приятель. Мое появление не заинтересовало его. Ничего не спрашивая, он пропустил нас вперед, и мы стали пробираться через каменные преграды в ложбину, окруженную деревьями и кустарниками и потому не видимую с дороги.

Мое появление в отряде никого не удивило. Видно, сюда часто пригоняли подростков-узбечат. Я же смотрел на все с чувством острого любопытства. Джигиты сидели, лежали и ходили группами. Все они были обвешаны оружием: за поясом кривые сабли, ножи, за плечами — новенькие винтовки. Таких я никогда не видел у проходящих по улицам Коканда красноармейцев. Тут же, в ложбине, паслись стреноженные кони под седлами, готовые каждую минуту принять на себя всадника. Среди джигитов и коней шмыгали старые узбеки, в халатах до того ветхих, что их можно было бы назвать лохмотьями. Эти люди таскали топливо, поддерживали огонь костров, на которых в больших котлах варился плов. От запаха баранины мне сделалось дурно. Я ткнулся в землю лицом, удерживая голодную судорогу горла. Пересилив себя, я закрыл глаза и сразу точно куда-то провалился.

Меня разбудил Сахбо. Он сидел на корточках и тряс меня за плечо. Перед ним стояла мисочка с чуть дымившимся пловом. Я долго смотрел на него, не понимая, где мы и что со мной. Меня продолжало мутить. В лагере было пусто… Только черные головешки и следы золы говорили о том, что здесь недавно разжигался костер. Где-то совсем близко журчал арык. Было светло. Солнце стояло высоко. Пахло весной…

Наконец сознание вернулось ко мне. Я вспомнил, что в лагере басмачей, что где-то здесь недалеко мой отец — басмачский пленник.

Я сел, отыскал валявшуюся рядом тюбетейку, надел ее на голову, молчаливо требуя от Сахбо пояснений.

Сахбо пододвинул ко мне плов.

— Сначала поешь, я потом объясню тебе все.

Но видя, что я не притрагиваюсь к еде, начал рассказывать:

— Отряд неожиданно снялся. Джигиты ушли за подкреплением в кишлаки… Да ешь же, Леша!

Он снова пододвинул ко мне котелок. Голод совсем пропал. Почти неохотно я взял немного плова, но стоило мне его проглотить, как я стал торопливо хватать руками жирные куски баранины и комки остывшего риса, запихивая их в рот. Захваченный утолением проснувшегося голода, я почти не вслушивался в слова Сахбо, а между тем он говорил о том, что джигиты приведут из кишлаков коней, баранов и людей. В это время я увидел вчерашнего часового. Он подходил к нам, ведя двух стариков, связанных за шею одной веревкой. Заметив мой недоуменный взгляд, Сахбо объяснил:

— Святой ишан и мулла считают, что добрые мусульмане должны служить делу священной войны всем, что имеют: отдать скот, коней и прислуживать воинам пророка. Даже самые старые и больные нужны в отряде, а во время стычек их можно гнать перед собою под первые пули. Курбаши бережет своих джигитов… Торопись есть! Скоро приедут наши. Тогда мы выберем тебе коня…

Теперь я понимал все, что говорил Сахбо.

— И ты хочешь, чтобы я взял от них коня, ел их плов?!

Я вскочил. Негодование душило так сильно, что меня тут же вырвало пловом, прямо под ноги подошедшему со своими пленниками басмачу. В глазах моих поплыли зеленые круги. Я шатался.

Мое состояние как будто даже обрадовало Сахбо. Он схватил меня за плечи.

— Идем к доктору, Умар! Да идем же скорей! Ты заболел.

Я обернулся и еще раз посмотрел на басмача и дехкан. Вид у них был жалкий. Наверное, по их костлявым спинам погуляла плеть, которой теперь поматывал молодой джигит. Я хотел броситься на него, но Сахбо быстро увел меня прочь.

Я пошел за Сахбо. Перейдя арык, мы перелезли, как и вчера, через груды камней, нырнули в колючую заросль и, ободрав себе лицо и руки, вышли, наконец, к гряде невысоких синих скал. Я поднял голову, и то, что я увидел, поразило меня своим величием и красотой.

Над вершинами этих скал высились стены волшебных замков, моих детских выдумок, башни дивов и заколдованных красавиц. Это были красные утесы песчаников. А еще выше подымался третий ряд гор, вершины которых, пронизанные лучами солнца, сверкали, как драгоценные короны. И над всем этим великолепием плавали облака, белые, как хлопок, воздушные, как кружева, курчавые, как молодые барашки.

Мы подошли к небольшой мазанке, прилепившейся к скале. Часовые, прятавшиеся в расщелинах, не окликнули нас. Как видно, здесь все хорошо знали Сахбо, племянника самого курбаши. То же самое сделали джигиты, сидевшие на полу в сенях. Сахбо, не постучавшись, толкнул дверь в комнату.

Я увидел отца. Он стоял спиной ко мне и не заметил нашего прихода. Это дало мне возможность взять себя в руки. Я смотрел на спину отца. Он был в своем докторском халате, как всегда, подтянутый и аккуратный. Вдруг он оглянулся и увидел меня.

Я был так поглощен радостью встречи с отцом, что сначала не заметил в комнате никого другого и не сразу понял смысл сказанных этим другим слов:

— Ну, теперь, любезный доктор, я не стану докучать вам своими разговорами и оставлю вас. Аллах выказал вам свое милосердие! Значит, вы угодили аллаху!