Проходя мимо, этот человек слегка коснулся моего плеча шафрановой рукой. И уже потом я вспомнил, что мне знакомо его узкое, шафранового цвета лицо и халат, перетянутый офицерским ремнем. Это был тот третий, кого я увидел под навесом в торговых рядах кокандского базара рядом с Садыком Ходжаевым и маленьким Мухабботом.

Сахбо не знал ничего об этой давнишней встрече, я не придавал ей значения, а сейчас забыл думать обо всем, обнимая отца. Мой проводник, бывший кудукский товарищ, деликатно вышел из комнаты. Мы сели с отцом на кошму и, ничего не говоря, просто смотрели друг на друга.

Я притронулся к докторскому халату.

— Отец, ты их лечишь?

— Да, лечу, Алеша. Сначала я наотрез отказался… Это было еще в кишлаке, куда они обманом заманили меня. Потом, уже здесь, этот разговор со мной возобновил Курбан Вахидов. Ты видел его, он только что вышел отсюда. Это, по-видимому, бывший военный, и здесь он какое-то большое начальство.

Я слушал отца, страдая за него. Он продолжал:

— Я снова категорически отказался, сказав, что я не терплю насилия.

— Что же было потом?

— Потом Курбан Вахидов попросил посмотреть больного старика. Он сказал мне: «Доктор, это не воин пророка, это мирный кокандец. Вы его знаете. Он ваш больной, вы его не долечили». Слова Вахидова меня заинтересовали, я пошел к больному. Представь себе, Леша, это был наш сосед — старый Ходжаев!

— Садык Ходжаев?! Но ведь у него был проломлен череп!

Отец, верный своей медицинской точности, поправил меня:

— У него был ушиб затылочной области.

— Значит, ты лечишь этого шайтана?

Отец ласково сжал мне плечо.

— Почему — шайтана? Он больной старик. Знаешь, именно он убедил меня пойти и взглянуть на других раненых.

Я с тревогой слушал отца. Отец продолжал, как будто чего-то смущаясь:

— Старик напомнил мне о моем врачебном долге. Он сказал, что если мусульманин клянется на коране, он скорее бросится живьем в огонь, чем нарушит клятву. А ведь русский доктор тоже клялся лечить всякого, кто бы ни попросил его об этом, даже врага.

Теперь я отвел глаза в сторону. Вот как использовали наши соседи мою болтливость, мое хвастовство отцом!

Отец снова обнял меня за плечи.

— Ходжаев прав. Я не имею права отказать в помощи больным и раненым, раз я здесь.

— И раненым… даже если ты знаешь, что этот раненый шел убивать большевиков, красноармейцев и, может быть, даже убил кого-нибудь и ему не повезло?!

Отец встал с кошмы.

— Это, Леша, очень все сложно и тебе не понять. Здесь есть обманутые, запуганные люди.

Я встал ногами на кошму, чтобы быть ближе лицом к отцу, заглянуть в его глаза.

— Ты не веришь им, ты не с ними? — спросил я. — Это ведь басмачи!

Отец кивнул головой.

— Я не хотел говорить тебе, Леша, но ты стал совсем взрослым и можешь узнать. В Коканде я часто бывал у железнодорожников. Среди них много большевиков. Мне, как врачу, доверяли некоторые секреты…

Я так и замер…

— Ты не выдал их?

— Леша, Леша! — сказал он укоризненно и взлохматил мои волосы. — Не в том дело, но им, — он кивнул головой в сторону двери, — известно, что я бывал у железнодорожников.

Я плохо слушал, что отец говорил дальше. Я стоял перед ним с пылающими щеками. Ведь и о железнодорожниках выпытывал у меня Юнус.

За мной пришел Сахбо. Его сопровождал джигит с винтовкой за плечами.

— Мы за Умаром, — сказал он по-узбекски. — Как его живот, доктор? Можно ли ему давать плов, или он будет опять выбрасывать все обратно?

Я и забыл о своем недомогании и о том, что я Умар. С испугом я смотрел на Сахбо: неужели я должен расстаться с отцом?

— Он болен, — сказал отец, оказавшись более сообразительным, чем я. — Распорядись оставить его здесь.

Чужой джигит вышел вслед за Сахбо. Я остался с отцом.

Потянулись томительные дни нашего плена. Около дверей стояла стража. С моим появлением она усилилась и положение отца ухудшилось. Раненых привозили в отцовскую халупу, и он делал тут перевязки и несложные операции. Я числился больным и поэтому днем валялся на кошме. Однако скоро эта комедия кончилась.

Вечером нас навестил Курбан Вахидов, человек с длинным шафрановым лицом. Он был одет все в тот же стеганый халат и так же туго затянут офицерским ремнем. Он был очень вежлив с отцом. Справился о его здоровье, не скучает ли он без русской пищи.

— Мы можем прислать вам русского повара, — любезно предложил он. — Человек этот взят в плен. Завтра в числе других большевиков он будет зарезан, но если он сумеет доказать, что знает, как готовят любимые блюда доктора, мы с удовольствием подарим вам этого пленного.

Отец долго молчал, и я напряженно, с ужасом ждал его ответа. Мне хотелось соскочить со своей кошмы и броситься на желтолицего, но я, как и отец, сдержал себя.

— Вы, конечно, не сомневаетесь в том, что я попрошу вас прислать ко мне этого несчастного, даже если он и не умеет варить щи, — сказал отец.

Человек с шафрановым лицом расхохотался.

— Не сомневаюсь! Вы, доктор, гуманист. Вы лечите наших раненых, вы делите свою кошму с узбекским мальчиком, — он приложил руки к сердцу. — Поистине, аллах вложил в вашу грудь доброе сердце. Мы хотим облегчить ваше положение и дать вам в товарищи русского, а мальчишка пойдет со мной. Его место в отряде воинов пророка, он ведь мусульманин.

Я вскочил на ноги, но отец движением руки остановил меня.

— Это мой сын. Вы оставите его мне.

Ответ отца не удивил Курбана Вахидова. Он снова приложил руки к сердцу.

— Простите меня за беспокойство. Значит, вам не нужен этот русский? Он будет лишним между отцом и сыном; мало ли какие разговоры захотите вы вести, какие планы обсуждать… — Он хитро подмигнул отцу. — А тут всегда третий…

Отец ответил:

— Я не отказываюсь от третьего.

Курбан встал и, обойдя стул, подошел ко мне.

— Ты видал меня раньше? — спросил он.

— Видел.

— Вот как! — Он усмехнулся. — Как же ты в таком случае решился прийти сюда и назваться вымышленным именем? Ведь если один человек знает другого, то и тот, другой, знает его.

Я молчал.

Я так привык к двум языкам — узбекскому и русскому, — что не сразу сообразил, что со мной говорят по-русски.

Вахидов сел на кошму. Мы с отцом стояли.

— Ах, Петербург! — сказал он. — Александринка! Буфф! Цыгане! И вы, Михаил Алексеевич, все променяли это! И на что? На эту войну чужого вам народа?

Он первый раз назвал отца по имени и отчеству.

Отец спросил:

— Вы бывали в Петербурге?

— Да! Я дрался на германском фронте. Я офицер, хотя и узбек.

— Для узбека вы хорошо говорите по-русски, — сказал мой отец.

— А для русского, доктор, вы слишком хорошо говорите по-узбекски. Кончим любезности!

Он тоже встал с кошмы.

— Надеюсь, вы поняли: разговор о поваре был шуткой. Теперь не время для гастрономий… Этого пленного джигиты, верно, уже прикончили. А теперь к делу. Назначено наступление на Ташкент. На рассвете мы выступаем. Предполагается серьезная операция. С нашей стороны могут быть большие потери. Вы нам нужны, доктор, и поедете с нами. Я гарантирую безопасность вашему сыну. Он должен вернуться в Коканд. Наш джигит едет туда. Сын ваш поедет с ним.

Отец ответил твердо:

— Хорошо, он поедет в Коканд.

Вахидов поклонился отцу:

— Ваше решение, доктор, очень разумно.

И, усмехнувшись в мою сторону, сказал:

— Ну, Умар, через час будь готов.

Он приложил руки к сердцу и, вновь отвесив по-восточному поклон, вышел.

Нам не пришлось пробыть с отцом этот час, который мы считали последним. Все произошло гораздо быстрее. Тот самый джигит, что входил с Сахбо, прибежал за отцом.

— Доктора срочно к тяжелораненому беку Вахидову!

Отец поспешно вышел. В сенях стоял Сахбо. Он поманил меня пальцем, а потом, видя, что я не двигаюсь, взял меня за рукав халата и молча вывел. Нас никто не остановил.

У халупы стояли две оседланные лошади.