— Ах, так это ты тот джигит, с которым мне надо ехать в Коканд?! — спросил я. — С тобой я не поеду! И вообще никуда не поеду без отца.

— Отец поедет с тобой, — тихо, по-русски сказал Сахбо. — Вахидов убит. Доктор ему уже не поможет.

Я больше не спорил и вскочил на лошадь. Откуда-то из темноты показался отец. На ходу он стаскивал с себя белый халат. Сахбо помог ему сесть на лошадь.

— И ты, Сахбо, с нами, — сказал отец.

— Нет, не могу! Скачите быстрей, пока не хватились.

Он ударил наших лошадей нагайкой.

Последнее, что я услышал, было:

— Прощай, Леша! Друг!

Через час бешеной скачки мы наткнулись на разъезд Красной Армии.

Что еще записать мне в тетрадь моего отрочества? Оно началось весенним ранним утром. Арба, покачиваясь, везла меня из селения, где осталось мое детство. Тогда сады Кудука еще долго провожали меня бело-розовой пеной цветения, устилая дорогу нежными лепестками. Вслед звенели арыки. Воздух, насыщенный маслянистым благоуханием, как и движение арбы, убаюкивал меня…

Кончилось отрочество весенней ночью у красноармейского костра среди незнакомых, но близких по сердцу людей в походных шинелях. Ночь была непроглядно черная, с черно-призрачным, бездонным небом, с огромными живыми дрожащими звездами.

Отец остался врачом в частях Красной Армии. Я некоторое время следовал за ним в его отряде не то на правах сына, не то — санитара, потом сбежал и, прибавив себе два года, стал бойцом Красной Армии.

С отцом мы встретились неожиданно в Коканде в 1921 году. Это был знаменательный день. К тому времени басмачество было ликвидировано. Остатки басмаческих отрядов добровольно сдавались.

И вот я стоял в рядах кокандского гарнизона, а мимо нас ехали в халатах, обвешанные, как и прежде, оружием, но теперь понурые басмачи. Оружие они бросали в общую кучу и, спешась, отводили в сторону коней, а потом покорно становились перед командиром нашего гарнизона, молодым узбеком-коммунистом.

Я с волнением вглядывался в обросшие волосами лица. Я все искал среди них друга моего детства Сахбо. Но третьей встречи с Сахбо так и не произошло. Зато я встретил отца.

Наконец-то мы поселились с ним на Розенбаховском проспекте — в той самой квартире, которая была предназначена заведующему городской больницей. Но теперь мы заняли в ней только одну комнату: в остальных жили медицинские сестры и санитары военного госпиталя, главным врачом которого стал отец.

Прошло некоторое время, и мы узнали многое из того, что было скрыто от нас прежде. Сведения эти притекали к нам постепенно от разных людей и из разных мест.

Читателям, может быть, покажется все это необычайным и надуманным, но все, записанное мною, истинная правда. Такое уж тогда было время! Впрочем, мы, достигшие возраста дедов, едва ли можем так уже сильно поразить наших внуков. Ведь наши дети — их отцы — тоже пережили свое необычайное, а перед новым поколением встают удивительные дни.

Я остановился на том, что мы с отцом заняли одну из комнат в бывшей квартире русского доктора. Может быть, это и помогло нам раскрыть многое из прошлого. Ведь именно здесь отцу было предложено снять дом в Старом Коканде. Женщина, предложившая это, приходилась сестрой Садыку Ходжаеву. Она сказала отцу правду: дом действительно принадлежал ее брату, и он в самом деле не жил в нем. Что же делала эта узбечка в парандже и под чачваном в доме вдовы русского доктора? Прежде всего мы узнали: она жила во дворе, в каморке дворника, и выдавала себя за его племянницу. Садык Ходжаев, которого мы привыкли видеть в рваном халате, волком пробирающегося через пролом в нашем дворе, оказался одним из самых больших богатеев, скупщиком хлопка в кишлаках Ферганской долины. В Коканде ему принадлежали огромные склады и торговые ряды на базаре. Старый хищник держал в кабале не одну сотню бедных дехкан, разоряя их. Его сыновья были такими же волками, только молодыми, с остро отточенными клыками. Там, где их отец за бесценок скупал белое золото, в дни войны, поднятой в Туркестане, курбаши Ходжаевы забирали последнее у дехкан и силой уводили мужчин в басмаческие отряды. Во время перестрелки красноармейцы подстрелили двоих Ходжаевых, третий удрал на взмыленном коне. Басмачи умчали с собой и раненых, но им не удалось отлежаться и встать для новой резни. Один за другим сыновья Садыка умерли от заражения крови. Их залечили собственные табибы. Последний Ходжаев остался в отряде курбаши Ибрагима. Его отец, люто ненавидя русских, особенно — большевиков, сделал все, чтобы заманить русского доктора на службу басмачам. Он хотел сохранить хоть одного наследника своего богатства.

Читатель, конечно, спросит: а кто же Юнус? Вот в том-то и дело, что Юнус вовсе не приходился сыном старику Ходжаеву. Он был его батраком. Безродный бедняк, сын бедняка, подброшенный или купленный в раннем детстве, Юнус, как раб, выполнял все приказания своего хозяина.

Три человека, которых я увидел вместе в крытых рядах базара, собирались там нередко. Они обсуждали свои преступные замыслы против большевиков, против узбекского народа. Это они устроили резню и пожар в Старом городе, они поддерживали басмачей, организовывали их отряды.

Маленький Мухаббот, сын владельца хлопкоочистительной фабрики, недавно вернулся из России, где получил экономическое образование. На своей родине этот наследник отцовских миллионов отдал все свои знания борьбе за старый строй. Через его руки проходили деньги на содержание басмаческих отрядов, на вербовку шпионов, на покупку оружия. Он был связан с иностранной разведкой, его знали в Англии, Америке, Афганистане. Это была финансовая сила контрреволюции, как Садык Ходжаев — ее духовный руководитель. Этому уродцу Садык отдал в жены свою молодую сестру. Оба, муж и брат, заставляли ее служить своим темным делам.

Они поселили ее на Розенбаховском проспекте, выдав за племянницу преданного им дворника. Ее муж Мухаббот приходил к ней, давал поручения и снова скрывался в Старом Коканде. В новом районе города он поддерживал тайную связь с русскими белогвардейцами. Квартира, предназначенная моему отцу, была белогвардейским центром. Сын умершего доктора, белогвардейский офицер, служил в армии генерала Дутова. Он скрывался у матери, выполняя секретные поручения своего генерала.

Человек с шафрановым лицом, назвавшийся в отряде Курбаном Вахидовым, олицетворял собою военную силу в этом триумвирате: он, Садык и Мухаббот. Курбан Вахидов в действительности был одним из бесчисленных сыновей эмира, воспитывался в Пажеском корпусе в Петербурге. С падением царизма он бежал в Туркестан.

А Сахбо? Мне трудно писать о нем. Курбаши Ибрагим через сыновей Садыка Ходжаева, которые тайно посещали своего отца в его халупе, узнал, где его племянник. Старик и Мухаббот заставили Сахбо уйти в отряд. Тут действовало все: уговоры, угрозы, интрига. Моему другу внушили, что, если он останется, нас зарежут за то, что мы удерживаем у себя мусульманина. Сахбо бежал, чтобы спасти нас. Попав в отряд своего дяди, увидев там моего отца, он понял, что его обманули, и решил сам спасти русского доктора. Сахбо пришел за мною в Коканд. Это он застрелил Курбана Вахидова и, пользуясь суматохой, дал нам убежать. Сам он остался. Сахбо убили, обнаружив наш побег.

Мне осталось еще несколько слов. Вскоре нас с отцом нашла Марьюшка. Печали кончились. Читатель может улыбнуться. Моя добрая нянюшка вышла замуж за Юнуса. Что же удивительного? Народ и правительство простили рядовых басмачей. Ведь они шли за своими баями и муллами из-за темноты и невежества, часто понуждаемые страхом. Ведь это были бедные дехкане, простые нукеры. Что же удивительного, если женщина простила Юнуса и отдала ему свое сердце, умевшее так преданно любить?

Я недолго оставался в Коканде. Моя воинская часть уходила, и я ушел с ней. Меня ждали новые дороги и новые приключения, но это уже, как говорили старые романисты, будет рассказано в другой раз.

На этом заканчивалась вторая тетрадь, и я так и не узнал, почему мой приятель, литератор А. Б., не закончил своих записок. Но, как видно, ему хотелось, чтобы современный читатель узнал о высоком подвиге дружбы, совершенном в теперь далекие, отошедшие от нас дни. Этим он как бы расплачивался со своим другом.