Это ребятишки постигли своим умом. А то, что им оказалось не под силу, довершили учителя и родители. И в школе, и дома мальчишкам вдалбливали в голову, что они должны учиться и стать людьми, то есть учеными, моряками, писателями, инженерами, летчиками. Словом, они будут не теми, что сеют и выращивают хлеба, строят жилье, дороги, пасут скот на окладинских землях. Старшие даже пугали ребятишек:

— Учись. А то пойдешь хвосты быкам крутить.

Страна ежегодно праздновала дни железнодорожника и моряка, шахтера и летчика, солдата и физкультурника. Только не было праздника в честь того, кто кормил и одевал страну.

В Окладине был сельскохозяйственный техникум, и шли в него почти сплошь окладинские ребята и шли потому, что учиться им после школы было решительно негде. Правда, в городе открыли еще фельдшерско-акушерскую школу, но не в акушеры же идти, скажем, парню. Вот и падал скромный мальчишеский выбор на агронома.

Поступивших в техникум без дум о своей профессии и уж, конечно, без любви к ней всегда оказывалось большинство, и ребята открыто хвастали друг перед другом:

— Это я временно воткнулся в сельхознавоз. Стукнет восемнадцать, махну в авиационный. А что?

Алешка Мостовой зиму после смерти матери работал на лесопилке Дядловского химучастка, а летом собирал живицу. Но его все время тянуло к крестьянской работе, к полям, и он заявил Глебовне, что, как только кончится сезон подсочки, непременно перейдет в колхоз.

— В уме ты, окаянный народец? — остолбенела Глебовна. — Окстись. Глупый ты, Алешка. И-и-и — глупый. Ну вот столеченьки у тебя рассудку нету. Люди всеми силами норовят из деревни, а он нате — в колхоз. Да неуж ты не видишь, что деревню хотят извести всю, под корень? На что она в комунее такая деревянная да гнилая? Ну? Видно, обойдутся без деревень.

— А кто ж хлеб будет сеять?

— Ну, кто? Придумают что-ненабудь.

— Темнота ты, Хлебовна, непроницаемая.

— Ты больно светлый. В колхозе, с пустым-то желудком, гляди, насквозь остекленеешь.

Озабоченная Алешкиными словами, Глебовна надолго умолкла. Потом согласилась:

— Коль уж нравится крестьянствовать, так иди учись на агронома.

— А жить чем?

— С охотой пойдешь — в ниточку выпрядусь, помогу, Картошки насажаю, кабана пущу. В колхозе стану горбачить за двоих.

И ушел Алешка в Окладин, поступил в сельскохозяйственный техникум, чтобы потом вернуться домой агрономом.

Глебовна не могла желать лучшего. Крестьянка по крови и убеждению, она радовалась Алешкиной привязанности к земле, приятно сознавая в этом свою заслугу. И тогда, когда она отговаривала Алексея от деревни, в душе ее совершалась мучительно сложная работа. Глебовна всегда была убеждена, что труд землепашца — самый праведный и самый необходимый.

— Все, Алешка, стоит хлебом, — назидала она. — Что дороже всего на свете? Золото? Не-ет, Алешка. В голодный год, сказывают, священник нашего Дядловского прихода, отец Исай, за пуд ржицы отдавал свой золотой крест. А в ем, в кресте-то, осьмушка весу была. И никто не обзарился. Все, Алешка, в походе, в цене значит, при хлебе-батюшке.

Но Глебовна понимала и другое. По какой-то дичайшей нелепости, думала она, подвижнический труд хлебороба неблагодарно обесценен и унижен. И как ни горько, но люди уходят от него. Вместе со всеми должен уйти и Алешка. Что он, сломанное колесо в канаве, что ли?

— Валите все в город, пока не образумитесь, — не Алешке, а еще кому-то зло выговаривала Глебовна, и у нее закипали слезы от бессилия, от той явной несуразицы, какая совершалась в деревне.

И вот додумалась же как-то Глебовна, что надо ему учиться на агронома. Ученые люди везде были и будут в почете…

Ничто так не действует, как среда. Наслушался Мостовой разговоров товарищей и легко переметнулся в их сторону, будто и не было у него страсти выращивать хлеб. Стыдливо упрятал свою мечту и, как все, при случае похвалялся:

— А я, видимо, в геологическую партию запишусь. Душа у меня простор любит.

— И я с тобой, — совался под руку Мостового маленький и тщедушный Степка Деев, заядлый курильщик тугих дешевых папирос.

— Тебя не возьмут, Степа, — с нежным сочувствием говорил Мостовой, — здоровье у тебя слабое, да и куришь ты много.

— Брошу, — с готовностью обещал Степка. — Примут, и тут же брошу.

— Лучше уж в офицерское училище, — как всегда, степенно и веско говорил Сергей Лузанов, Алешкин односельчанин. — То ли дело — офицер: форма, погончики, хромовые сапожки со скрипом. За версту видно, командир идет. Рядовые перед ним навытяжку. А он идет — ноль внимания им.

— Это на тебя похоже, — поддакивал Мостовой.

Первая практика на селе еще тоньше огранила отношения ребят к своему будущему. Одни из них окончательно невзлюбили труд хлебороба, другие, наоборот, потянулись к нему, почуяв в нем нелегкую прелесть.

На практику Сергей Лузанов и Алеша Мостовой приехали в свой дядловский колхоз «Яровой колос». Сергей пошел в огородную бригаду, где работала его мать. Это рядом с селом. Алешка сам напросился к механизаторам, в поле.

Была весна. На полях шел сев и пахота. Мостового определили прицепщиком на тракторный плуг. Жил он вместе с механизаторами на полевом стане за Убродной падью. Погода стояла холодная, пасмурная. Часто перепадали дожди. Такими же смурыми ходили и люди в бригаде. Поднимались они раным-рано и, не выспавшись, были сердиты, ругались между собой, материли машины, начальство, землю, погоду, повариху Елену. Все это было не в диковинку Алешке, но вместе с тем и не нравилось ему. У него закипала злость на этих угрюмых людей, и он уж не раз покаялся, что пришел к ним. А механизаторы в рабочей сутолоке и знать не хотели, что думает о них будущий агроном.

— Чего дрыхнешь, эй, — сердитым окриком будил Алешку по утрам бригадир Иван Колотовкин.

И день начинался.

Алешка вскакивал, хватал нагретый щекой, обслюнявленный во сне ватник и лез в кабину уже заведенного трактора, клевал носом до пашни, досыпал. А там пересаживался на плуг и до крови кусал себе губы и руки, чтобы не задремать и не свалиться в борозду.

Раз или два в день от посевных агрегатов к пахарям приходил всегда чем-то недовольный бригадир. Он шел свежей бороздой, топтал сапожищами сырую пахоту, а потом останавливался на краю загона и ждал, когда приблизится трактор. Сутулый, большеголовый бригадир Иван Колотовкин напоминал Алексею камень-валун, каких прицепщику велено бояться «пуще всего на свете». Алексей уж наперед знал, что чем-нибудь да они с трактористом Плетневым не угодили бригадиру. Сейчас он встретит на меже агрегат и сорвет на них злость.

Однажды Мостовой с вечера убежал в деревню и вернулся на стан только перед рассветом. Ночная смена была еще в поле, и стан безмятежно спал. Недалеко от вагончика стоял трактор, и Алексей сразу понял: что-то случилось с машиной. В бригаде простой трактора всегда считался самым большим и непростительным злом. Подойдя ближе, Алексей по измятому бензобаку за кабиной опознал трактор своего напарника Семена Плетнева. «Ну, Плетешок, — присвистнул Мостовой, — держись. Замордует тебя бригадир Колотовкин. Поедом он тебя съест. А вины твоей, может, и нету совсем. Эх, и люди».

Алексей обошел трактор и вдруг увидел: Колотовкин и Плетнев спали рядышком на ворохе соломы, а возле дымился догоравший костер. Ночной ветерок обсыпал их крупными невесомыми хлопьями пепла. Между черными от масла пальцами откинутой руки бригадира был зажат потухший окурок. Плетнев, очевидно, замерз и, сложив ладони одна к другой, сунул их между колен. Безусое лицо тракториста, нечаянно уснувшего, все еще хранило озабоченность. Даже морщинки на лбу не расправились. Алексею сделалось нестерпимо жалко Семена. Он снял ватник и бережно накрыл им тракториста. Но тот сразу проснулся, сел, тараща глаза:

— Что, а? Неужели я заснул? Вот черт, так ведь и Колотовкин-то уснул. Ты, ученый, давай тише. Пусть он всхрапнет. Мы с ним всю ночь бились — картер потек. Ватник-то твой? Спасибо.