Плетнев, косясь на бригадира, пополз от него, вставая на ноги. Из-под фуражки торчали грязные косицы волос.

— Первый раз вижу, чтобы бригадир храпака задавал…

— Это тебе показалось. Понял? — Колотовкин встряхнулся и сел на соломе, тут же сунул окурок в рот, будто и не переставал курить.

И в это утро Алексей, боясь отказа, и потому нерешительно попросил у Плетнева провести по загону трактор.

— Нас учили устройству и все такое, а практики пока не было.

— А в лес не запорешь?

— Не должен бы. Ведь если уж что, так вот — сразу заглохнет.

— Верно. А что ж, попробуй. Да только за увалом, на мягком пласту.

После обеда они переехали на новое поле, широкое и ровное. Ранее оно было пахано вдоль увала. Так же сделал первый заезд и Плетнев. На втором заезде он остановил машину и приказал Мостовому сесть за рычаги, а сам пошел на плуг.

— Смотри, ученый, — наказывал он, — чтоб мотор ровно тянул, как ниточку без узелков. И рычаги, рычаги, говорю, бери тонко. Во-во. Пошел, давай!..

Алексей бережно и опасливо нажал на педаль сцепления, прибавил оборотов мотора и включил скорость: машина вздрогнула, чуть-чуть приподнялась, будто хотела дальше увидеть, потом плавно осела и тронулась с места. Шла она медленно, тяжело приминая мягкую, сочную землю. Алексей крепко держался за рычаги и пока лишь умом сознавал, что вся сила могучей машины в его руках. Но вот на изгибе борозды он потянул правый рычаг на себя, и трактор, словно наткнувшись на что-то правой гусеницей, послушно описал пологий изгиб. И с этой поры Алексей уже не только сознавал, но и чувствовал, что он и трактор — одно и то же. Мостовой неотрывно глядел на черную грань ранее проложенной борозды, и глаза его от напряжения затекли слезой. Он вспомнил, что слишком скованно держит себя, — сделал глубокий вздох, облегчивший и спину, и руки, и глаза. На лице парня появилась улыбка…

И снова, только теперь с возросшей и неодолимой силой, взяли Алексея пережитые им когда-то мысли о том, чтобы жить и работать на земле. Он даже посмеялся над собой, что хотел убежать из бригады: «Дурак. А дураков не сеют, не пашут».

По утрам Алексея не будили. Он сам вскакивал раньше других. Поднявшись, выходил из вагончика, наспех ополаскивал лицо студеной водой из прошлогодней тракторной колеи и, прыгая и махая руками, чтобы согреться, бежал к трактору. От машины приветливо веяло теплом, чадно пахло горелым маслом и согретой полевой пылью. Машину только-только привели на стан после ночной смены, и был у нее час передыху.

Алексей ветошью обтирал горячий металл, заправлял трактор водой и горючим. Никто от него не требовал этой работы. Он сам, желая лучше знать машину, торчал возле нее в свободный час.

С первыми лучами солнца они были в борозде. В недвижном воздухе вел свою строчку мотор. Лишь на поворотах сбивался немного, словно терял счет, с гулким хлопаньем выбрасывал связку сизых колец и, развернувшись, снова вел строчку через все поле. За блестящими лемехами все струился и струился чернозем. В свежую пахоту то и дело ныряли и сливались с пластом скворцы и галки. В отдалении толклись грачи. Когда поднимавшееся солнце разогревалось, над пашней было хорошо видно, как струился теплый воздух; он терпко пах парной землицей и горечью черемуховой коры.

От ветра и солнца у Алексея жарко горело лицо. Бывало, что клонило ко сну. Тогда Мостовой слезал с плуга и бежал рядом. Затекшие ноги плохо гнулись, но бежать было приятно. Размявшись, он снова взбирался на плуг и оглядывался назад, на проложенную борозду, а потом ждал, когда на него посмотрит тракторист: он грозил ему кулаком и кричал:

— Что вихляешь, как пьянчужка!

Плетнев не слышал его, но понимал, выравнивал борозду.

Накануне отъезда с практики Мостовой попросил у бригадира Колотовкина отзыв о своей работе, который надо было представить в техникум.

— Писать небось надо?

— Надо.

— Штука. На чем же я тебе напишу? У меня ж ни ручки тут, ни бумаги. Придется ехать в село. Поедем.

Колотовкин запряг свою бригадирскую лошадь в разбитые дроги, они уселись спина к спине и выехали с полевого стана.

— Слышь, Алешка, для кого другого ни в жизнь не поехал бы. А ты ловкий на работу. Я таких шибко голублю. Ко двору нам пришелся.

— А ведь я, Иван Александрович, попервости чуть деру от вас не дал.

— Тяжело показалось?

— Да и тяжело.

— У нас, которые с тонкой кишкой, не выдюживают. Чертомелить надо будь-будь.

Дроги въехали на грязную, местами залитую водой стланку, и Колотовкин с Мостовым, подобрав ноги, напряженно сидели до сухого места.

— Трудна еще работенка пахаря, — вернулся к прерванной мысли Колотовкин. — Трудна, зато ведь потом, когда, значит, хлеб-то подниматься будет, душа в тебе места не чует. Вот если ты это узнаешь, всю жизнь тоской по земле жить станешь. Я, Алешка, многих знаю таких, что живут в городе, а при каждом снежке и дождичке землю вспоминают. Хоть и городской он житель, а закваска в нем деревенская.

— Что ж он в деревню не едет?

— Это, Алешка, разговор длинный. Его, этого разговора, как мой батя, покойничек, говаривал, до самой Пензы хватит. Подрастешь — поймешь. Гляди, леший.

— Чего понимать. Вот мне нравится полевая работа, и ни на какую другую я ее не променяю.

— Дай бог. На-ко, подержи. Я схожу посмотрю, что они тут насеяли.

Колотовкин сунул в руки Алексея вожжи и перепрыгнул через грязную канаву, пошел полем, только что подбороненным после сева. Мостовой глядел на плотную, сбитую фигуру Колотовкина и улыбался, вспомнив, что механизаторы заглазно называют своего бригадира «грачом». «Грач и есть, — согласился Алексей. — Каждой борозде поклонится».

Глебовна держала свое слово: в куске хлеба отказывала себе, помогала Алешке. Добром за добро платил и он своей «тетке Хлебовне». Раза два, а то и три в месяц прибегал из Окладина домой, чтобы вымести двор, наколоть дров, вычистить стайку у поросенка. В воскресенье вечером уходил обратно в город, вскинув на плечи мешочек с картошкой и простиранным, залатанным бельишком.

Глебовна, проводив Алешку за ворота, снова ждала его, думала о нем, и ей приятны были эти мысли. Она вспоминала, как он всегда быстро и громко вбегает на крыльцо, широко распахивает двери и кричит с порога:

— Здорово ночевала, тетка Хлебовна!

Вот только представить себе Алешку, каким он явится в следующий раз, Глебовна почему-то не могла. Вероятно, происходило это потому, что он разительно менялся от прихода к приходу. Парень тянулся в рост, матерел, был чуточку сутуловат. Только сверху на лоб все так же спускался клинышек белых, слегка вьющихся волос. Когда он хмурился, клинышек этот еще ниже нависал над бровями, прогибая на лбу нечастые морщины.

Последняя зима Алешкиной учебы была особенно долга, так как Глебовна уже успела со всех сторон приглядеться к своему будущему. Выходило так: Алешка кончит техникум и агрономом приедет в «Яровой колос». Жить они будут здесь, в Обвалах. Дальше мерещилось совсем завидное. Алексей поднимет обветшалую избенку, поправит баню, ворота, и не будет двор Глебовны супротив других выглядеть сиротой. Глебовна после долгих и долгих годов труда, немножечко передохнет. Много дум передумала Глебовна, и, казалось, вся Алешкина жизнь улеглась в них, по-иному ее не повернешь.

Глебовна ждала Алешку. Исподволь прикапливала яички. На огуречной грядке надежно укрыла стеклышком три огурчика-первенца. В дядловском сельмаге купила бутылку наливки, а в канун Алешкиного возвращения поставила сдобное тесто и утром затеяла стряпню. Когда, весело потрескивая, растопилась печь, Глебовна пошла в погреб за клюквой и яйцами. Донесла плетенку и корчажку до середины двора, остановилась передохнуть. Отдыхая, засмотрелась на крышу своей избенки, затянутую зеленым плюшем мха, на обсыпавшуюся трубу. «Возьмись чинить — не подступишься», — с легким сердцем подумала Глебовна, сознавая, что с возвращением Алешки все будет поставлено на ноги.