Вы же герои! — с усмешкой ответил баритонист. — Именинники! Вот и не хотели портить вам настроения.

— А Николай Иванович знал?

— Ему, кажется, кто-то сказал.

— Ну, теперь понятно, почему он сидел такой хмурый у генерала! Теперь всё понятно!.. Понятно, почему он и с нами не поехал, — сказал Зубенко.

— И ничего не понятно! — Стариков пожал плечами. — Зачем в полк было идти ночью? Мог бы и утром.

— Понятно, понятно, — сощурившись, потирая себе подбородок, загадочно проговорил Зубенко. — Николай Иванович переживает… Тяжело ему… Виктора он любил, как сына родного… Мальчиком он ведь взял его к себе в оркестр, сиротой ведь был Виктор!..

— Чепуха всё это! — махнул рукой Волков. — Сентиментальности! Майор ваш не из тех людей, которые переживают или ещё что-нибудь там…

— Он — железный человек, это правда, — после наступившей паузы сказал Стариков. — И сентиментальности к нему не подходят.

— Ну, то-то! — не без удовольствия протянул Волков. — А то у вас майор и такой, и сякой, хоть икону с него пиши!

Желая переменить тему разговора, Стариков сказал;

— И всё-таки мне непонятно, почему он не поехал с нами?

«Из-за меня он не поехал на телеге, — хотелось мне ответить ему. — Не любит ваш майор военных корреспондентов, это всей нашей редакции известно. Побоялся, наверное, что всю дорогу я буду донимать его всякими вопросами и расспросами, вот и не поехал!»… — Но я сказал:

— Герой-героем, а чудаковатый у вас «майор музыки»… Генерал поедет только вечером, а другого транспорта в полк больше не ожидается. Как же майор доберётся до места? Ему же в полку надо быть раньше всех! Сыгровка оркестра и всякое другое. Вы герои торжества, но вы и музыканты!

Редкий случай, правда, но вам же и придётся играть на празднике? Без музыки ведь не обойтись? Что, не так ли?

Зубенко загадочно улыбнулся, сказал:

— Николай Иванович своё дело знает.

— Это точно, — поддержал его Стариков. — К тому же у него вряд ли бы хватило терпения сидеть вместе с нами в телеге и трястись на гати. Он у нас даже по хорошим дорогам редко ездит.

— Ну, а что — летает он? Как же без дорог?

— Зачем летать? — ответил Зубенко. — Он выбирает наикратчайший путь между двумя точками и идёт по азимуту. Вот, скажем, до нашего полка по дороге сорок километров, а если идти по прямой, через лес, будет семнадцать. Как же выгоднее идти: так или этак? Конечно, через лес, если в нём не заблудиться.

— Но кругом болота и лес непроходимый!..

— Это для нас с вами, простых смертных, товарищ капитан. Для него это просто условности.

— И даже ночью?

— И даже ночью! Когда мы приедем в полк, он уже будет там. И оркестр будет готов к «бою».

— Чепуха! Здесь и по дороге вряд ли пройти!

— Не спорьте, товарищ капитан, — сказал Стариков. — Вы так мало знаете нашего Николая Ивановича.

— Думаете?

— Тут и думать нечего. Ведь вам же не приходилось с ним служить?

— По-моему, вам всего-навсего и удалось минут пять поговорить с ним, — обернувшись ко мне, сказал баритонист. — Я слышал разговор Миронова с командиром дивизии, из чего это и заключил. Знаете, что он ответил генералу, когда тот сказал: «Вам оказывается большая честь, с вами в полк поедет специальный корреспондент, он опишет в газете вашу геройскую жизнь, расскажет, как вас приняли после долгого отсутствия однополчане»… — Он ответил, что ещё ничем не проявил себя на войне, а когда проявит — сам возьмётся за перо!.. Это он-то не «проявил»!.. Вот старый лицемер!

Зубенко, кивнув на баритониста, сказал:

— Вы его не слушайте, товарищ капитан; майора он не очень-то любит.

— С чего бы это?.. — заинтересовался я.

— У него есть причины.

— И не маленькие! — сказал Стариков, подмигнув мне.

— Да, я не люблю непонятных, исключительных людей, — не оборачиваясь, со злостью в голосе сказал баритонист.

— А он — непонятный, исключительный? — спросил я.

— Да, его не сразу раскусишь, — сказал Зубенко.

— Первая стычка у меня с ним произошла вот по какому поводу, товарищ капитан, — хлестнув коней, снова обернулся ко мне баритонист. — Прихожу, так сказать, наниматься к нему в оркестр. Он спрашивает у меня не про музыку, а про сердце, про лёгкие, ну, как какой-нибудь врач. Потом — про ноги. — «Как у вас ноги?» — «Что ноги?» — не понимаю я. — «Крепки ли вы на ноги, как долго можете ходить?» — Я совсем ещё не знал его и говорю: «Слабоваты малость да и ревматизму подвержены», — и начинаю, дурак, ещё объяснять, как с осенними дождями начинается ломота в ногах и всякое такое. Тогда он хмурится, встаёт и говорит: «Извините, но музыканты со слабыми ногами мне не нужны!» — Как я ни просился к нему в оркестр — ничего не помогло!.. Полгода из-за него пришлось поработать администратором в клубе. Вот что это за человек!

— Солдат! — сказал Зубенко.

— Солдат, солдат! — Стариков заёрзал на сене, счастливо улыбаясь, готовый слушать баритониста, история которого, видимо, была небезинтересна.

— Ну, и что же дальше? — спросил я.

— Дальше?.. А дальше в оркестре заболел первый баритонист, и он волей-неволей был вынужден взять меня к себе, хотя и поставил условие: «Заняться ногами!» Ну, и пришлось мне после этого в день километров десять, а то и больше, знаете, как на кроссе, бегать взад и вперёд по плацу.

Зубенко и Стариков расхохотались.

— Вот им смешно, вспомнили поди… — смутился баритонист. — И действительно смешно! — теперь уж сам расхохотался он. — Но эта беготня по плацу все же была чепухой. Если бы вы знали, что он проделывал с нами на учениях! Ежедневно 30—40-километровые марши., а потом — заведёт нас куда-нибудь в глушь, где и дорог-то нет, и скажет: к такому-то часу быть там-то и там-то, и сам скроется, как дух лесной. Ну, и плутаем мы день-два по тайге.

— Да, тяжёлые были те времена, — согласился Зубенко.

— Жуткие! Я, например, и полгода не выдержал, попросил перевода в соседний полк. А как страдал из-за него наш покойный Виктор Симонов, о котором Зубенко говорит, что майор «любил его, как сына родного»! Я хорошо помню, с какими ногами ходил Виктор! Не дай бог иметь такого «папашу»!

— Да, гонял он его здорово, — вновь согласился с Волковым Зубенко, — хотя и души в нём не чаял.

— Всё это красивые слова!.. Любил, жалел, чаял!.. — снова махнул рукой баритонист. — Вы лучше расскажите товарищу корреспонденту, как ваш майор мучил Симонова, как гонял его каждый день на стрельбище! Расскажите, расскажите!.. — Волков развёл руками. — Ну, зачем музыканту быть сверхметким стрелком? Не пойму!

— Где уж тебе понять! — не без сожаления сказал Стариков. — На войне всё это и понадобилось.

— Нет уж, увольте от такой чести служить в вашем оркестре!.. Музыканты у вашего майора должны быть и снайперами, и скороходами, и разведчиками, и спортсменами, и охотниками, и бог ещё знает кем! Ну, какое это имеет отношение к музыке?

— Самое прямое, — спокойно ответил Стариков.

— Прямое? Смеёшься!.. А что ваш майор проделывал в оркестре? — не мог успокоиться Волков. — Пятую симфонию Бетховена разучивали месяца четыре. Даже после десятка концертов продолжали её разучивать. Иногда весь день повторяли один и тот же такт. И для чего, спрашивается, в военном оркестре такое совершенство?!.. — Он вздохнул-: — Да, мучитель он страшный!..

— Он серьёзный музыкант, — сказал Стариков. — И оркестр наш потому и был самым лучшим на Дальнем Востоке. Что — не так разве?

— Так-то оно так, — поморщился наш «ездовой». — Но какой смысл в воинской части так чисто отделывать вещи? Где-нибудь в Большом театре — это понятно. А у нас и так сойдёт. Солдату нужны марши и барабанный бой.

— Ну, с этим я не согласен, братец, — протянул Зубенко. — К тому же в Большом театре нет духового оркестра.

— Ну, симфонический, не всё ли равно!

— Нет, не всё равно, — сказал Стариков.

Тут наша телега по самую ось завязла в грязи, и нам пришлось слезть, помочь коням. Разговоры сами собой прекратились. Потом мы метров пятьсот прошли пешком, перепрыгивая с кочки на кочку, прежде чем вновь сели в телегу. Брёвна так и хлюпали под колёсами, обдавая нас липкой болотной грязью. Баритонист отчаянно ругался, проклиная на чём свет стоит и эту дорогу, и этот лес.