В каждый свой приезд в дивизию я от солдат и офицеров слышал много рассказов про «майора музыки». Имя Николая Ивановича Миронова было овеяно легендой. Судя по этим рассказам, майор был тонким ценителем музыки и великолепным капельмейстером; метким стрелком и удивительным охотником; опытным лесным следопытом, что делало его незаменимым разведчиком в карельских лесах.

Но наряду с этим о нём можно было услышать и много другого, и дурного. Обычно это исходило от его недоброжелателей и завистников. Особенно усердствовал в распространении всякой клеветы на майора капельмейстер соседнего полка Севастьянов, у которого служил баритонист Волков. Какие только небылицы он не рассказывал про Миронова!.. Но клевета, как оружие, было бессильно против «майора музыки». У Николая Ивановича были крепкие нервы и железное здоровье. Даже на фронте он продолжал заниматься спортом и вёл суровый, спартанский образ жизни. Рассказывали, что он шутя может разогнуть подкову, пройти без отдыха сто километров, днями крошки в рот не брать.

Но особенно много рассказывалось о нём, как об охотнике. Сам «майор музыки» мяса в рот не брал, хотя за сезон, в мирное ещё, конечно, время, промышлял столько дичи и зверя, сколько никогда не снилось всем охотникам дивизии, вместе взятым. В этом признавались сами охотники. В отпускное время на охоту Николай Иванович выезжал… на велосипеде!.. Велосипед у него был удивительно выносливый. Нагрузит он на него провизии на неделю, захватит с собой чайник, котелок, топор, пристроит сбоку велосипеда раздвижную лестницу (это для удобства, ведь в камышах и кустарнике не сразу разыщешь диких коз!), устроит в корзине на багажнике охотничью собаку — и исчезнет из дивизии…

Я знал, что Миронов сын лесника, с детства увлекался музыкой, ещё мальчиком поступил в военно-морское отделение при Петербургской консерватории, закончил его в 1916 году и до 1921 года прослужил в Кронштадте. Потом он три года учился в классе военных капельмейстеров, по окончании уехал в Сибирь, где и безвыездно служил в Н-ском полку.

С полком Миронов и приехал в октябре 1941 года на Карельский участок фронта.

Здесь он в первые же дни всех в дивизии удивил — тем, что велел своим оркестрантам «на время» запрятать инструменты и «заняться войной». Музыка и война! В умах многих, живущих в первые месяцы войны ещё мирным временем, его поступок расценивался чуть ли не как святотатство. Но Миронов молча делал своё дело, и работа у него спорилась. Его ученики, вчерашние валторнисты, трубачи, баритонисты, барабанщики, басисты, становились разведчиками, лесными следопытами, и вскоре они уже охотились на «кукушек», брали «языка», одного поймали даже с приказом самого барона Маннергейма.

Но всё это было мелочью по сравнению с тем, что Миронов совершал потом. В многодневном бою от полка был отсечен третий батальон. Пользуясь превосходством артиллерии и миномётов, враг теснил наших бойцов, окружая батальон.

Лес был девственный, в болотах, кишел финскими «кукушками» и «лягушками», и первые смельчаки, которые попробовали было в него сунуться и связаться с батальоном, поплатились жизнью.

Четвёртый день бойцы батальона голодали в окружении. У них кончалась и боеприпасы. Фашисты уже готовы были праздновать победу. Но спасти батальон вызвался Миронов. Он повёл свою музыкантскую команду не тропинками, а лесной чащей, где деревья стояли стеной и кустарник казался непроходимым. Их встретили «кукушки». Чуткий на слух, «майор музыки» по первому же выстрелу определял местонахождение автоматчиков. Музыканты отвлекали их на себя, а он снимал с дерева незадачливую «птицу». Так Миронов пробился к батальону.

Дорога была проложена. Он вернулся назад, добрал к своей музыкантской команде до взвода сапёров и до взвода стрелков, все они нагрузились продуктами и боеприпасами и тронулись в путь. Поход этот был дерзок, и успех его решился только тем, что он проходил под начальством Миронова.

Батальон надо было насытить пищей и боеприпасами и лишь потом выводить из окружения. Четыре рейса с боями делал отряд на дню туда и обратно. Бойцы падали от усталости, но впереди шёл Миронов. И они следовали его примеру: мужество этого человека поражало их! Они следовали за ним даже тогда, когда на дорогу обрушилась артиллерия противника, изрубив лес в щепки. Но они прошли и сквозь этот ад!.. За семь дней батальон был обеспечен всем необходимым и пробился сквозь вражеское кольцо.

Что я знал о втором подвиге Миронова? Кроме легенд, ничего. Когда в ноябре прошлого года я приехал в дивизию, то бои в районе прионежских болот уже затихли и капельмейстер в тяжёлом состоянии был эвакуирован в глубокий тыл. Были в тыл эвакуированы почти и все его музыканты, получившие в боях тяжёлые ранения. Так что узнать тогда что-либо о «майоре музыки» от непосредственных участников боёв мне не пришлось.

А теперь не просто участники, а живые герои этих боёв Зубенко и Стариков сидели рядом со мной…

Зубенко было лет двадцать семь. До армии он служил счетоводом в колхозе. Это был широколицый, краснощёкий, крепко сбитый парень. Когда-то, подпаском, он играл на пастушечьем рожке и дудочке. В музыкантской команде у Миронова он полюбил флейту, стал флейтистом.

Стариков был года на три старше Зубенко. По профессии он был металлистом, на заводе начал работать чуть ли не мальчиком, знал слесарное и токарное дело. На валторне играл ещё в заводском оркестре и в армию пришёл уже неплохим музыкантом.

Я спросил о ноябрьских боях, о «майоре музыки».

Езда по этой дороге так измучила Старикова, что он, если и не спал, то по крайней мере сладостно дремал и на мои расспросы ответил не совсем вразумительным взглядом сонных глаз.

Ответ пришлось держать Зубенко. Но он сделал такое страдальческое лицо, точно у него заныли зубы…

— А что, если про нашего майора я расскажу вам потом? Когда прибудем в полк?.. От тряски у меня голова кружится и колет под лопатками. — Зубенко растормошил Старикова. — По такой дороге мы в полк вряд ли попадём и завтра. Не лучше ли пойти пешком? К вечеру тогда бы добрались до места.

— Ничего, помаленьку и доедем, — сквозь дрёму ответил Стариков. — Спи…

Я и Зубенко слезли с телеги и пошли обочинами дороги. Вскоре нашему примеру последовали и Стариков с баритонистом. Кони наши теперь одни плелись позади.

Мы шли по болоту, и ноги у нас вязли в болотной жиже. Изредка в пути нам попадались бугорки — островки с гроздьями клюквы, выглядывающей из мха, и тогда мы устраивали минутный привал, переводили дыхание и снова шли.

Дорога вскоре круто повернула вправо. Теперь она шла параллельно переднему краю, до которого, правда, было ещё далековато. Это был район гибельных болот, топей и заболоченного леса. Деревья здесь стояли голые, как телеграфные столбы, или почерневшие, с облезлой корой и погнившими ветками. В лесу была мёртвая тишина. Даже лягушки не квакали в болотах. Жутко было идти по этим местам, хотя они в то же время являлись естественным и надёжным рубежом обороны на стыке двух полков.

И вот мы шли по этому заболоченному лесу, как вдруг вдали увидели неизвестного человека, идущего с тяжёлой ношей через болото: он нёс кого-то на спине…

Первым вперёд бросился Зубенко. Вслед за ним побежал Стариков. Потом побежали мы с баритонистом.

Каково же было наше изумление, когда «неизвестным» оказался «майор музыки» Миронов!

Но кого он нёс на спине?

Нам суждено было ещё раз изумиться: это был раненный в разведке Виктор Симонов!

Так вот почему майор не поехал вместе с нами на телеге!

Зубенко и Стариков уже несли на руках раненого товарища.

Симонов выглядел ужасно. Раненный в ноги, почерневший, мокрый, он весь дрожал от озноба, у него зуб на зуб не попадал.

Ужасно выглядел и Миронов. В высоких болотных сапогах, в ватнике, он с ног до головы был в липкой болотной грязи. Крупные капли пота стекали по его лицу. Глаза его казались безумными от усталости.

Я взял майора под руку. Он еле держался на ногах.