О Лурине я спрашивать не стала — учитывая ее возраст и праздный образ жизни, я решила, что она еще спит. Я допивала вторую чашку кофе, когда услышала, что стеклянные двери на террасу за моей спиной открылись. Я предположила, что это Хозе, но тишину на террасе нарушил требовательный женский голос:

— А вы кто такая, простите?

Вздрогнув, я обернулась. Такого типа дамы симпатий у меня никогда не вызывали. Высокая крашеная платиновая блондинка, за сорок, почти совершенные черты лица изваяны хирургом-косметологом и вдобавок грубо раскрашены гримом. Глаза — ледяные, одежда — явно от дизайнера. Драгоценностей, которыми она была увешана, хватило бы на троих любительниц ювелирных побрякушек. Да, подумала я, мадам живет на широкую ногу, вот только со вкусом у нее дело обстоит неважно. Я представилась, рассчитывая на ответную вежливость. Однако мои ожидания не оправдались. Она молча уставилась на меня, и высокомерное выражение ее лица соответствовало тону ее вопроса. Спас ситуацию Хозе. Он вышел из гостиной и сказал:

— Доброе утро, миссис Хестер!

Она не отреагировала на приветствие и спросила, как тявкнула:

— Лурина где?

— С утра ее еще не видел, мадам.

Хестер шагнула в дом.

— Не мать ли это Лурины? — спросила я.

Хозе утвердительно кивнул. Я слышала, как она неприятным, резким голосом окликнула: «Лурина!» В ответ — тишина.

Хозе молча убрал со стола, но, уходя с террасы, проговорил вполголоса:

— Сейчас возьмет мисс Лурину и отправится с ней в поход по магазинам, а потом скорее всего пожалует к обеду.

К обеду? Бывшая жена? Верилось с трудом.

Я вошла в дом и, направляясь к себе, едва не столкнулась с матерью и дочкой, когда они выходили из комнаты Лурины.

«Доброе утро», — сказала я Лурине. Она ответила тем же. Но Хестер Сэлдридж прошествовала мимо меня, словно я — пустое место. Выйдя из дома, они сели в новенький «мерседес» с откидным верхом и укатили.

А я все еще стояла, не в силах превозмочь удивление и погасить раздражение, вызванное ее грубостью. И тут за моей спиной раздался мужской голос, заставивший меня еще раз вздрогнуть от неожиданности:

— Я вижу, вы познакомились с нашей Хестер?

Я обернулась. Это был Брайант. Он улыбался во весь рот, и глаза его за стеклами очков тоже смеялись. Я призналась, что не могу прийти в себя от удивления.

— Ничего не попишешь — она имеет право разгуливать по «Аббатству» с хозяйским видом, — пояснил Брайант, и улыбка его угасла. — Каждый несет свой крест, и я полагаю, что наш крест — это Хестер. Она владеет частью нашего имения. Мы с Джоном все бы отдали, чтобы избавиться от нее.

Так вот оно что — это и есть третья совладелица! Я подумала, что для Лиз такая совладелица — тяжелее любого креста.

— Ладно, — сказал Брайант, снова осветившись улыбкой. — Наступило время вашей экскурсии по «Аббатству». Но, в отличие от туристических групп, которые бродят по винзаводам долины Нейпы, у вас будет персональный гид.

Он дал мне пять минут на сборы. Я переоделась — сменила юбку на джинсы, а сандалии — на кроссовки. Затем навьючила на себя фотокамеры, и мы отправились в путь.

Экскурсия потребовала больших усилий, чем я предполагала. Пришлось внимательно выслушать лекцию, из которой я узнала, что между выходом первой весенней веточки на кусте винограда и появлением в бокале рубинового красного или бледно-золотистого белого вина проходит многосложный процесс, длящийся несколько лет. Пьющие вино не догадываются, что на его вкус воздействуют минеральные микроэлементы, содержащиеся в почве, и ее влажность, и температура воздуха, и количество солнечных и дождливых дней, выпавших на долю зреющих виноградных гроздьев. Оказалось, что в зависимости от сорта винограда, а их в мире — десятки, их сусло нуждается в различных температурах для брожения. Этот процесс идет в течение нескольких недель в стерильных баках и цистернах из нержавеющей стали, после чего вина старятся три-четыре года в дубовых бочках, причем дуб для бочарной клепки годится не любой, а импортируется из особых районов мира, что тоже сказывается на вкусе вина.

— Мы начали нашу экскурсию с той части виноградника, где растет сорт мерло — один из знаменитейших, — объяснил Брайант. — Он созревает раньше других, поэтому мы собираем его первым. А это имеет для нас решающее значение. Главный наш продукт — красное бордо, а бордо — это по традиции смесь нескольких видов винограда с каберне совиньон. Каберне дает вину основу, так сказать, тело и силу, а мерло — придает ему мягкость.

Мы ходили по виноградникам, пока ноги у меня не налились свинцом от усталости. Было очень тепло, и пока одна половинка моей души мечтала вкушать прохладу в гондоле воздушного шара на высоте пять тысяч футов, другая была вынуждена впитывать цифры и факты, которыми меня пичкал Брайант: сколько тонн винограда собирают с акра, и сколько это будет в пересчете на гектолитры, и в каких случаях виноградникам требуется искусственное орошение, и какие сорта наиболее чувствительны к болезням и вредным насекомым, какова роль туманов в предохранении созревающих гроздьев от перегрева — эти и миллион других тонкостей влетали мне в голову и так же быстро оттуда улетучивались.

Наблюдая за сборщиками винограда, я подумала об убитом мексиканце и вдруг почувствовала уверенность, что смерть его каким-то образом связана с виноделием.

Кажется, мы ходили по виноградникам целую вечность, но наконец отправились на винзавод. Мы последовали за трактором, тянувшим за собой прицеп, нагруженный гроздьями мерло, прошли под аркой на вымощенную камнем территорию монастыря и приблизились к зданию, где когда-то находились монашеские кельи. Теперь рядом с домом была оборудована разгрузочная площадка. Здесь, с помощью электролебедки, кузов перевернулся, и все его содержимое посыпалось в воронку большого стального бункера, поверхность которого была заподлицо с разгрузочной площадкой. Заглянув через поручни ограждения, я увидела внизу кувыркающиеся, перемешивающиеся виноградные гроздья, листья, стебли — непрерывно вращаясь, огромный архимедов винт втягивал их в тесное отверстие. Дальнейшее было скрыто от наших глаз.

— Это дробильно-прессовый агрегат, — объяснил Брайант. — Сначала он отделяет гребни от ягод, затем давит виноградины, отжимает сок и перекачивает его в чаны для брожения.

Я вспомнила старинные картинки, на которых босоногие, а то и почти голые крестьяне — мужчины и женщины — трамбовали ногами виноград в огромных деревянных корытах.

Зайдя с другой стороны бункера, мы обнаружили Джона. Он снимал показания с какого-то приборчика.

— Проверяет соотношение сахара и кислоты, — сказал Брайант.

Джон и здесь не удостоил меня беседы. Он коротко нас приветствовал и снова склонился над прибором. Я старалась не выглядеть слишком разочарованной и объяснила себе его нелюбезность занятостью. Брайант рассмеялся.

— Не обижайтесь на него, он всегда такой замороченный на уборке. Стоит ему хоть чуть ошибиться в подсчетах и принять неверное решение, год кончится плохо — дело обернется недобором бутылок марочного вина.

Я заметила рабочего, который сыпал из пакета в бункер какой-то порошок.

— Двуокись серы, — пояснил Брайант, — чтобы убить нежелательные бактерии и не дать вину закоричневеть.

Затем Брайант повел меня в само здание винзавода, где после жары на виноградниках прохлада показалась мне прямо-таки райским подарком. Не считая доносившегося снизу из подвала слабого рокота давильного механизма, тишина в здании была почти полной.

— Здесь у нас — кувьер, — объяснил Брайант.

По стенам тянулись сверкающие трубопроводы, через них виноградное сусло перетекало в огромные чаны из нержавейки, емкостью от 20 до 500 тысяч галлонов. А то, что после завершения брожения снова откачивали из чанов, было уже вином.

Я перезарядила камеру, и мы спустились в тускло освещенные подвалы, давным-давно построенные руками трудолюбивых французских монахов. Там под каменными сводами было еще прохладнее, темнели ряды дубовых бочек, больших и малых, стеллажи, аккуратно заполненные бутылками, казались бесконечными, пьяняще пахло вином. Я мало обращала внимания на Брайанта, рассказывавшего об ежегодном «перелопачивании», то есть о переливании из одной бочки в другую, о «букете», «изысканности» или «законченности» вина. Он то и дело зачерпывал из дубовых бочек, чтобы проиллюстрировать сказанное. Столь же невнимательно я выслушала его извинения по поводу того, что эта откупоренная им бутылка оказалась «немой», а та «незрелой», поскольку вино, видимо, хранилось в бочке, где одна клепка подгнила. Потом мы сидели на бочках и болтали в подвальном полумраке, а я представляла себе монахов-иезуитов в капюшонах в этом же погребе — теперь от них разве только прах остался, а тогда, при колеблющихся язычках пламени свечей, они тоже возились тут с винными бочками и бутылками… Теплые, дружеские интонации Брайанта, изумительное вино в стакане вознаградили меня за четыре часа утомительной экскурсии, вобравшей в себя процесс длиною в четыре года — от грозди на ветке до золотистой влаги в бокале.