— Но мы же лишились командира одной канонерки.

— А когда вы ввязывались в эту заварушку, хотя я не просил вас об этом, вы что, не понимали, чем это может обернуться? Потом... Полиция все же права. Рысь воскресят. Так что эта потеря относительна.

Но Скорпион, не дожидаясь конца фразы, ушел из эфира. Я опустился на колени у изголовья раненого. Рысь еще слабенько дышал. Я открыл забрало его шлема. Струя кислорода из мундштука слегка раздвигала его губы. Немного подумав, я прекратил доступ газа, не желая продлевать агонию товарища. Близкая смерть уже заострила черты его лица.

— Прости, что так неудачно все вышло, Рысик, — прошептал я, — но ничего, мы с тобой еще свидимся. Может, тебя воскресят побыстрее. Подумаешь, пяток лет...

Приободренный этой мыслью, я улыбнулся. На мои глаза набежала слезинка, хотя скафандр и вколол мне транквилизатор. Это была просто печаль, сродни той, которую испытывают близкие люди перед долгой разлукой, а вовсе не горе невосполнимой утраты. Я прекрасно осознавал, что смерть для нас штука весьма относительная, но как же все-таки больно смотреть на погибающего друга. Наклонившись, я поцеловал Рысь. От прикосновения моих губ он судорожно вздохнул и открыл глаза.

— Фобос... вот... все... — Он попытался изобразить на лице улыбку, но мышцы не слушались слабеющего мозга. — ...

Он шептал еще какие-то слова, но я не мог расслышать их. Дышать перестал он незадолго до того, как остановилось сердце.

Я оставил безжизненное, истекшее кровью тело и пошел на выход. У ангара, где стояли обе наши канонерки, все уже были в сборе. Больше никто не пострадал. Заметив, что я вернулся без Рыси и мой скафандр буквально сочится кровью, ребята сразу сообразили, что произошло. Тут я увидел сопровождавшего нас офицера, который как завороженный уставился на меня, очевидно, потрясенный таким обилием крови.

— У нас один убитый, — сказал я ему.

— Что? Где? — соображал он с трудом.

— Там... — Я неопределенно махнул рукой в сторону коридора. — Найдете его сами.

— Но... Почему же вы не доставили его?

— Зачем? К тому же у нас принято оставлять мертвых на поле боя.

Офицер хотел вроде еще что-то сказать в мой адрес, но затем понял — спорить или требовать от нас сверх сделанного было бы просто идиотизмом, поэтому промолчал.

Зайдя в осиротевшую канонерку Рыси, я дал старт. Оператор безмолвствовал всю дорогу до линкора. Молчали и стрелки, которые столпились у дверей рубки, глядя на меня с нескрываемым укором. Хотя это и было нарушением устава, но я не мог заставить себя рявкнуть на мальчишек и разогнать их по местам. Когда мы уже причаливали к линкору, оператор нарушил наконец тягостное молчание:

— И... Как же мы будем теперь... Без Рыси?

В ответ я потрепал его по щеке и улыбнулся:

— Жизнь продолжается. Замену мы найдем...

И с такими словами встал в рамку и телепортировался в рубку линкора, подумав в это мгновение, что вряд ли замена будет равноценной.

В тот вечер мне никак не удавалось заснуть. Я ворочался и ворочался с боку на бок, не то чтобы терзаясь по поводу гибели Рыси, а скорее, просто чувствуя себя неуютно. В моем воображении спонтанно всплывали эпизоды предыдущих событий: как свершившихся задолго до нынешнего, так и совсем недалеких. Не было логики в этих воспоминаниях, и именно ее отсутствие вкупе с постоянным ощущением упущенной сути неприятным грузом мешали мне расслабиться. Мне не хотелось прибегать к помощи медикаментов или внешней стимуляции. Мне вообще претят всякого рода искусственные воздействия на организм в тех случаях, когда можно обойтись и так. Ведь если разобраться, то мы сами по себе искусственные существа, так зачем же еще более стирать границу между подобием человека и лишенным морального дискомфорта кибером.

Мысли эти, наконец, позволили мне отвлечься от череды образов и погрузиться в забытье, предшествующее сну. В этом странном состоянии я увидел себя стоящим посреди туманного болота, точнее, сырого прибрежного кочкарника, а неподалеку, в обрамлении частокола тонких неподвижных ивовых прутьев, ходили, взявшись за руки, серые тени, чем-то напоминавшие мне моих давно забытых товарищей. Не знаю, каким образом, но я тоже был вовлечен в их круговое движение.

Был тот хоровод молчаливым, и строг погребальный наряд. Над холмиком свежей могилы холодные звезды блестят. И ночью убогой, бездонной, сквозь шорохи снулой листвы, по травам я брел обреченный и не поднимая главы. Казалось, о боже, недавно мы за руки крепко взялись и с песней веселой забавно по кругу смеясь понеслись. И в цепких ребячьих десницах зажат заразительный смех. И солнце играло в ресницах. И счастья хватало на всех... Но в самом разгаре веселья ладонь мне огнем обожгло. То в нашей живой карусели не стало еще одного... Но снова сомкнулись пальцы. Был кратким прощальный обряд. А звезды — немые страдальцы над нами как свечи горят. Товарища мертвое тело одела заботливо ночь и тихую песню запела, что мы уж не в силах помочь. И внемля мотиву забвенья замолкший кружил хоровод. И холодом оцепененья мне пальцы сводило, но вот последним рывковым движеньем я выдрал ладони свои... А те — продолжали круженье над холмиком свежей земли. Расторгнув смертельные узы и бросив друзей мертвецов, я брел сквозь кустарник кургузый, сквозь строй неподвижных бойцов; А вместо луны надо мною погибшего друга лицо. И звезды по стылому морю гоняют земное яйцо.

Мы вынуждены были задержаться в системе Барнарда. Нам необходимо было завербовать нового канонерщика вместо погибшего Рыси. Чтобы с толком использовать время, я получил разрешение на учебные стрельбы и разнес в пыль несколько небольших астероидов на дальних орбитах. Это подняло боевой дух экипажа — отличившиеся стрелки ходили гоголем — но я продолжал находиться в состоянии душевной депрессии, хотя внешне и держался как ни в чем не бывало. Лишь по вечерам, когда пустели коридоры и команда сидела по каютам, я бродил по линкору, иногда заглядывая в первый попавшийся отсек и беседовал с мальчишками, просто из необходимости с кем-нибудь пообщаться. Вот и сейчас, улыбаясь неизвестно чему, я приоткрыл дверь в каюту Жана и Пака. Общий свет был потушен и лишь у изголовья кровати направленным конусом горел ночник. Жан был один. Он лежал спиной ко мне и читал книжку. Оператор не заметил моего появления, и когда я тихо присел рядом, он вздрогнул:

— Ох! Вы напугали меня, мистер.

Я потрепал его шевелюру и потянулся за книгой:

— Ну-ка... Что это мы почитываем?

Жан с легким сопротивлением отдал мне том.

— Ничего не понимаю... — Я посмотрел название и полистал страницы, задерживаясь на голограммах.

— Судя по всему, это "В дебрях Эридана" Марка Сикорского, я читал ее, но на каком языке это издание?

— Оригинал. На польском. — Жан взял у меня книгу.

— Твой генетический язык польский?

— Да. И еще французский. А твой?

— Русский и немецкий.

— Я тоже говорю по-русски.

Улыбнувшись ему, я оглядел каюту, взяв в свою ладонь пальцы Жана и поглаживая их:

— Вы уютно живете...

— Это все Пак. Он любит чистоту.

— А ты? Ты что любишь?

Жан захихикал, когда я провел костяшками пальцев по его ребрам.

— А я люблю валяться на диване и читать про животных.

— Лентяй значит?

Он отбился от моих рук и присел на кушетке:

— Значит лентяй... Но мне еще нравится слушать частушки.

— Что?

— Ну, такие веселые песенки, которые все время сочиняет Пак. Они у него на ходу складываются, да так забавно... — Жан вскочил и подбежал к магнитофону. — Вот, послушай...

Это была запись какого-то веселья. Ребята дурачились, шумели; но вот я услышал голос Пака: «Дайте мне гитару!» Произошло короткое замешательство, послышался глухой звук, будто инструментом задели за мебель, затем солист провел по струнам, и запел, используя всего три аккорда: