У испанского художника Франсиско Гойя есть гравюра.

Она называется «Сон разума порождает чудовищ». Страшно, очень страшно, когда люди сознательно или бессознательно усыпляют свой разум, когда они предоставляют другим думать за себя и слепо, по- религиозному верят в истинность чужой мысли, какой бы выдающейся личности она ни принадлежала... В том и сила учения марксизма-ленинизма, что оно требует не слепой веры, а научного знания закономерностей развития общества. И совсем не случайно многие выдающиеся теоретические умы в разных странах приходят к марксизму, как к самой логичной, самой цельной и подтвержденной практическим опытом философской и социальной доктрине.

Что же может быть средством проверки истинности мышления, или, как говорят, критерием истинности мышления? Марксизм считает, что единственный такой критерий — практика. Но рассказ об этом увел бы нас слишком далеко, тем более что о критерии практики нам все равно еще придется говорить. Остановимся только на том, что проверка истинности вовсе не обязательно предполагает непосредственную трудовую деятельность или научный эксперимент: опыт практики учитывается нами и в самом процессе мышления, и формой такого учета являются логические законы мышления. Они представляют собой как бы отпечаток общественной практики человечества в мыслительной деятельности, обобщенное отражение тех реальных связей и отношений, существующих в действительности, которыми руководствовалось и которые познавало человечество. «...Практическая деятельность человека,— говорит Владимир Ильич Ленин,— миллиарды раз должна была приводить сознание человека к повторению разных логических фигур, дабы, эти фигуры могли получить значение аксиом».

Так вот. Язык как раз и предоставляет мышлению средства, необходимые для того, чтобы путем логического рассуждения, логических умозаключений проверить старые и получить новые знания. Правда, «естественные», т. е. реально существующие на земле, языки не построены по строгой логической схеме. Напротив, в них много «лишнего», «нелогичного», и все попытки втиснуть язык в жесткие рамки логики (такие попытки были характерны для XVI— XVII вв.— периода «логических» или «рациональных» грамматик) оканчивались безуспешно. Но именно поэтому язык хорошо служит логическому мышлению: ведь мышление развивается, и язык оказывается достаточно гибким, чтобы не сковывать этого развития.

Снимем язык с полки

Итак, у языка, как мы выяснили, есть еще одна функция, еще одна способность — быть орудием познания человечества. Что же касается каждого отдельного человека, то к нему язык поворачивается другой своей стороной. Он служит той непосредственно воспринимаемой формой, в которой любой человек получает необходимые ему знания. Язык совершенно необходимо «снять с полки», чтобы усвоить то, что лежит на ней «во втором ряду» — продукты человеческого мышления. Спорят о том, является или не является языковым, скажем, мышление математика. Но лекции на мехмате он слушал все-таки не на «математическом», а на обыкновенном русском языке. И здесь выступает еще одна функция языка: быть средством овладения общественно-историческим опытом.

В чем ошибся Бенджамен Ли Уорф?

Раньше мы с вами говорили о том, что язык выступает у человека как орудие, как средство познания действительности. Очень часто с этой функцией языка смешивают другую — способность служить средством закрепления результатов мышления.

До сих пор в языкознании пользуются известностью работы американца Бенджамена Ли Уорфа. Это был очень странный и в то же время очень талантливый человек. Прежде всего, по основной своей профессии он не языковед. Окончив Массачузетский технологический институт, он затем больше 20 лет — до самой смерти — работал инженером по технике пожарной безопасности. И лишь в часы досуга Уорф начал заниматься историей и археологией ацтеков и майя, с увлечением изучал языки индейцев.

Но самым любимым его занятием было другое. Уорф всю жизнь собирал материалы о том, как язык влияет на мышление. Интересовали его прежде всего такие факты. Нам кажется совершенно очевидным, что голубой и синий, а тем более синий и зеленый цвета совершенно отличны друг от друга. Косвенным «виновником» нашего убеждения является русский язык, в котором для каждого из этих цветов есть самостоятельное слово. Но в других языках дело обстоит иначе. Немецкий язык не различает синего и голубого, употребляя в обоих случаях одно и то же слово «blаu». А в очень многих других языках, например бретонском (полуостров Бретань во Франции), корейском, японском, одно и то же слово обозначает «синий» и «зеленый». Можно проследить такое несовпадение и на других группах слов. Например, в языке индейцев хопи есть слово, которое применимо к любому летающему предмету, кроме птиц, т. е. и к насекомому, и к самолету, и к летчику, и к летучей мыши. Ни в одном из европейских языков нет ничего подобного. В африканском языке суахили одним и тем же словом называются паровоз, поезд, автомобиль, вагон, телега, карета, тачка и детская коляска, а также велосипед и некоторые другие предметы. Но, с другой стороны, в одном из меланезийских языков (Океания) есть 100 специальных названий для 100 разновидностей банана. В языке народа саами (Кольский полуостров) имеется 20 слов для обозначения льда, 11— для обозначения холода, 26 — для обозначения мороза и таяния и т. д.

Кроме того, между языками существуют различия и в оформлении предложения. Вот пример, приводимый самим Уорфом. Чтобы выразить мысль о приглашении гостей к ужину, англичанин (и русский тоже) так и скажет: «Он приглашает гостей к ужину». Здесь пять слов: «он», «приглашает», «гости», «к», «ужин». Но на языке нутка, например, в предложении, выражающем совершенно ту же мысль, не будет ни одного из таких слов. И если перевести соответствующее предложение дословно на русский язык, то получится примерно следующее: вар-(законченность действия)-ед-ящие-к-ним-ид-ет. Иначе говоря, там, где русский или англичанин подразумевают «его», обращающегося к «гостям» и говорящего об ужине, индеец нутка имеет в виду людей, едящих что-то сваренное, движение по направлению к этим людям и, наконец, то, что движение производит кто-то в третьем лице единственного числа. К тому же в языке нутка мы будем иметь не пять слов, а всего только одно, но сложное, вроде русского «перекатиполе».

Основываясь на подобных фактах, Уорф и пришел к выводу, что «мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы — участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива».

Если бы Уорф остановился здесь, беда была бы небольшая. Из того, что мы рассказывали, видно, что он не так уж и неправ, при условии, конечно, что мы будем говорить не о коллективе, а о каждом отдельном говорящем человеке. Но, к сожалению, Уорф пошел дальше. Он полагал, что такое «расчленение» действительности языком определяет пути и способы ее познания. Мало того, он утверждал, что оно влияет и на особенности деятельности человека, говорящего на данном языке. «В той или иной ситуации люди ведут себя соответственно тому, как они об этом говорят»,— сформулировал свою мысль Уорф.

В чем он неправ? Вспомните то, что мы говорили выше о развитии понятий у детей. Уорф был бы прав, если бы все люди были маленькими детьми, если бы они всегда «верили на слово» языку и руководствовались в своей деятельности, в том числе и в познании, не тем общественным опытом, который связывается в сознании каждого человека со словом —«ярлычком», а только одним «ярлычком». Но ведь на самом деле это не так. Есть ли что -нибудь общее между ручкой у младенца, ручкой с пером и ручкой двери? Если и есть, то только для ребенка, у которого сходство звучания слов перевешивает над разницей в их значении. Мы же в своей обычной речи, употребляя каждое из этих трех слов, совершенно забываем о том, что есть еще два, звучащих так же; для нас языковая общность всех «ручек» совершенно не существенна по сравнению с разницей в их понятийном содержании. Мы говорим: «солнце встает», «солнце садится». Но мыслим мы совсем другое — вращение Земли вокруг оси, соединенное с ее движением по эллиптической орбите вокруг Солнца. И солнце «встает» не только в речи, но и в мысли лишь для ребенка или малограмотного человека.