Увидеть хотя бы одну былинку, хоть один цветочек ромашки. Он тосковал о маках, кровавыми пятнами разбросанных по сжигаемой зноем равнине. Готов был влачить самое жалкое существование, лишь бы иметь под ногами землю. Калека-нищий на церковной паперти счастливец в сравнении с ним, так как греется на солнце! А он тут извивается, как червяк в упавшем с дерева неизвестно куда орехе, обреченный сгнить тут заживо, если только скорлупа не треснет, и он не сделается добычей всепожирающего пламени.

— Ну, что ж, Эрколэ Сабенэ, ты путешествуешь! Но тебе и во сне не снилось, что последнее путешествие твое будет так ужасно. Прощай, прекрасная возлюбленная Земля, которая, подобно Луне, светит мне издали. Не видать мне ее никогда больше. Прощай, прекрасная Италия! Никогда уже не суждено мне вдыхать ароматы твоей весны. Прощай, дорогая бесценная матушка! Простите, могилы отцов моих, я никогда уже не возложу венка из иммортелей на мрамор ваших могильных плит. Прощайте, прекрасные женщины, которых я любил; вы — дивные весенние цветы, которые я срывал в дни своего счастья. Покойной ночи, Эрколэ Сабенэ! Когда ты в минуту гибели ринешься в жерло вулкана, пусть он вместе с лавой выбросит крохотную туфельку Маризы обратно на Землю, которой не суждено больше видеть тебе самому!

Эрколэ Сабенэ погрузился в полнейшую апатию. Ему и не хотелось уже очнуться.

Он перестал бороться с дремотой и заснул по-настоящему. Сон перенес его обратно на ту единственную планету, для которой он — человек — был создан, на дивную, несравненную Землю, с ее вечными метаморфозами, с непрерывной борьбой и войнами, со сменой зимы и весны, ночи и дня, грез и действительности. Эрколэ Сабенэ уснул таким крепким земным сном, что выстрелы метеоритов как бы смолкли и перестали оглушать его бедный мозг. Милосердная тишина земной смерти воцарилась вокруг него; ему снилось, что последняя горсть земли брошена на крышку его гроба.

Но эта же тишина и разбудила его. Он проснулся и, как мнимо-умерший, пробудившийся в своем гробу, разом ощутил гнетущий мрак и удушливую тишину вокруг. Сомненья нет, он проснулся! Сколько ни щипал он себя за нос, результат был лишь тот, что у него чуть не началось кровотечение. И сколько ни напрягал он широко раскрытые глаза, фиолетовый полумрак знакомой ему кельи не рассеивался.

Итак, он снова в преддверии ада, в чистилище, в предварительном заключении вместе с другими грешными душами. Крик застрял в его горле, испускавшем лишь хриплые стоны. Зато он услыхал неумолчный громкий стук своего испуганного сердца. Так ясно, словно ничего другого и не существовало нигде кругом. Да ничего и не существовало. Все стихло. Неужели даже?.. Он прислушался, затаив дыхание. Верно! Выстрелов больше не слышно. Шумная стенобитная машина метеоров перестала работать.

Эрколэ Сабенэ спрыгнул на пол, но и в этом положении ничего не услышал. Прильнул ухом к полу — ни звука и оттуда. Он выскользнул из своей каюты в длинный коридор. Да! Его барабанная перепонка цела! Он совершенно ясно различал щелканье собственных подошв. Он хлопнул в ладоши и, услышав звук хлопка, в восторге принялся аплодировать собственному слуху.

— Да, есть чему аплодировать, — раздался чей-то бодрый голос, и появился Крафт, одетый, с румянцем во всю щеку. — Аплодируйте нашей удаче. Кончилось! Мы снова в свободном эфире.

Все спешили в Солнечную камеру. Несмотря на полумрак, Эрколэ видел, как все сияли, обновленные и помолодевшие. Снова наступила праздничная тишина. У многих в глазах стояли слезы. Другие сжимали кулаки от нетерпения и били самих себя по-голове.

Наступал конец царству смерти. Им снова вернут солнце, которое уврачует своим всесильным светом их измученные, исстрадавшиеся души.

Аванти вычислил положение Солнца после промежутка, во время которого Марс успел пройти некоторое расстояние по своей орбите. Вращающийся стеклянный купол был соответствующим образом перемещен, и тогда лишь отдал Аванти приказ отодвигать стальные щиты.

Луч света молнией пронизал темную завесу, озарил головы команды золотым сиянием и стал все шире и шире расщеплять мрак. Все глаза, жмурясь, устремились кверху. В щели, ставшей прорехой, закишели звезды, и зрители облегченно вздохнули, вновь узрев небесное пространство — и эти мириады светочей. Крышка гробам приподнялась. Небо вновь струило на них свое звездное дыхание, и каждая звезда безмолвно глядела на них.

Щиты раздвигались все шире. Солнечный свет лился сквозь толстое стекло купола, преломляясь и играя, как северное сияние. Наконец, показалось солнце, ослепительное, могучее, жгучее, палящее, горящее и не сгорающее, как само божество в образе неопалимой купины. Белопламенный щит на черном бархатном фоне, сверкающий радостью животворящий огонь, пылающий источник всерасплавляющей силы!..

Все присутствующие невольно, как по команде, сделали одно и то же: подняли кверху лица, раскинули руки, как бы для объятия, и закрыли глаза под дождем жгучих поцелуев светила. Сердца их жадно пили из этого животворящего источника, которого были так долго лишены.

Так простояли они, пока могли выдержать этот солнечный душ. Затем, один за другим, медленно склонялись ниц, закрывая лицо руками. Некоторые опустились на колени. Они как бы принимали вторичное крещение жизни, подставляя под кропило солнца свои склоненные головы, трепетали от сладостного чувства тепла и возрождающихся надежд. Они, как в купель, погружались в благодатные лучи, предоставляя им омыть и согреть все свое существо до самых сокровенных уголков. Они брали эту солнечную ванну долго, до изнеможения, до головокружения.

Солнце вновь завладело своей камерой и снова заработало на своих бесшумных машинах. Аванти и Крафт пустили их в ход. И аккумуляторы принялись впитывать в себя солнечную энергию, словно изголодавшиеся организмы, а не безжизненные механизмы. Зазвенели тончайшие иглы, задвигались стрелки указателей. Чан с грязной водой повернули перпендикулярно падающим лучам Солнца, и в нем снова начался процесс дистилляции. Словно кровь по жилам воскресшего, снова зажурчала и побежала по многочисленным трубам прозрачная, свежая вода.

Скоро жара стала вытеснять людей из помещения.

Американец Уильяме, покидая камеру, бросил последний взгляд на чан, со вздохом думая о своей драгоценной виски, выплеснутой в эту зияющую пасть и теперь превращавшейся в чистую воду.

Все без принуждения принялись за свою работу. Одни кочегары, уже одетые в красные сетки, остались у жгучего, добела раскаленного горна.

Ни Аванти, ни Крафт не вспомнили о камере Земли. Оба поспешили вниз, в подвальную обсерваторию, где находился центр тяжести и двигательная сила.

Крафту не терпелось поскорее выдвинуть свое щупальце, чтобы увидеть, насколько они приблизились к цели. Аванти же удерживал его не из каких-либо опасений, но просто из ребяческого желания обострить ожидание и продлить сладостное предвкушение сюрприза.

— Да перестань же! — крикнул Крафт, хватаясь за подставку зрительной трубы, как за руль. — Чего тут еще ждать?

— Чем дольше мы подождем, тем больше будет наше изумление, — ответил Аванти со своей как бы внутрь обращенной улыбкой. — Скажи-ка, Александр, что ты думаешь увидеть?

— Я ровно ничего не думаю, Аванти. Не томи ты меня муками ожидания.

А что, если никакой перемены не окажется?

— Только бы нам увидеть под собой наше красное пятнышко, и то хорошо.

— Представь, что оно было создано игрой воображения, оптическим обманом. Что это было просто красным кружком на линзе объектива.

— Да перестань же! У тебя в глазах красные круги!

Аванти спустил трубу и установил ее. Затем уселся на место и приблизил глаз к окуляру.

— Итак?…

— Чего ты медлишь!

— А ты ни в чем не сомневаешься?

— Будешь ты смотреть? Или дашь мне? — спросил Крафт, готовый рассердиться.

— Пожалуйста, доктор Дубиус — поддразнил его Аванти, уступая ему место. Это было шутливое прозвище, которое он давал другу, когда тот не сразу соглашался с его гипотезами и планами.