Крафт обхватил трубу руками и долго сидел, склонясь над окуляром. Пот выступил у него на лбу; он выпрямился, переменил глаз, предварительно протерев его и прочистив линзу окуляра, и снова уставился в трубу.

Но вдруг он поднял от окуляра свое пылающее лицо и крикнул:

— Ничего нет, Аванти! Ничего не видно!

Аванти только улыбнулся.

— Ни признака Марса, словно его и не бывало.

— Или ты ослеп на оба глаза, Александр?

— Так посмотри сам.

Аванти спокойно взялся обеими руками за трубу, незаметно для друга нажал какую-то пружинку и устремил свой ясный взор в окуляр.

Он смотрел долго и пристально, и когда, наконец, поднял лицо от окуляра, оно вместо ужаса отражало какое-то проникновенное просветление.

— Ну, что? — крикнул Крафт. — Разве не ужасно?..

— Это превосходит самые смелые мои ожидания, медленно прошептал Аванти. — Взгляни сам, Александр.

— Я достаточно нагляделся. Нечего надо мной издеваться.

— Глупый Дубиус, ты ведь смотрел в закрытый объектив. Теперь щупальце свободно.

Весь дрожа от восторга, созерцал Крафт то, что уже видел Аванти. Красное пятнышко, прежде так неверно мерцавшее во мраке, теперь выросло в большое круглое светило с ясно различимым диском — ликом планеты, изборожденным глубокими разветвленными морщинами. Блики солнца оживляли, заставляли улыбаться этот лик, которого еще ни одно земное око не видало на таком близком расстоянии. Легкими, едва заметными контурами проступали на Марсе «части света», словно причудливо разветвляющиеся жилки на лепестке розы. Он видел изумительную сеть прямых, параллельных или пересекающихся линий — каналов, стоивших земным астрономам стольких бессонных ночей и стольких гипотез. Синеватые теневые полосы сплетались в узлы и снова разбегались лучами, бороздя красноватый светлый диск планеты, как голубые жилки на розовом мраморе. Крафт весь дрожал, созерцая эти «линии судьбы» на полном лике планеты. Ни один римский гаруспик не исследовал с большим увлечением расположение окровавленных внутренностей жертвенного животного.

Он ясно различал белое пятно полюса, который словно метал мелкие искры за край яркого изжелта-красного круга, по которому были разбросаны зеленовато-синие пятна «морей» и тянулись полосы наподобие щупальцев медузы. Вон та окружность, по-видимому, Тавмазия, а в центре ее, подобно ступице колеса, лежит озеро Солнца с Амброзией и Нектаром, подобно спицам колеса.

И вдруг ему надоела вся эта ареография, состоящая из кучи отбросов земной мифологии — имен и понятий, совершенно неуместных на чуждой им планете. «Космополис» летел прямо в бездну, полную загадок. Никто не имел ни малейшего понятия о том, что представляют собою все эти «озера», «долины», «источники» и «каналы», «материки» и «бухты». Эти тени и пятна — следы растительности или воды? Не являются ли «каналы» огромными трещинами в толстой коре планеты? Что это за белые пятна и точки? Иней или снег? Или огромные скопления соли, кристаллизующейся вследствие испарения влаги? А эти двойные каналы — не глубочайшие ли расселины и пропасти, из которых клубятся и встают стеною туманы? Не представляет ли поверхность планеты лишь кашу различных солей, растворяющихся и отлагающихся на желтом, как охра, песке пустынь?

Дрожь пробежала по телу Крафта, он выпустил из рук трубу и уставился на своего друга взглядом, полным дикого ужаса.

— Что случилось, Александр? — воскликнул Аванти, хватаясь за окуляр. — Что-нибудь изменилось?

— Нет, мы продолжаем падать. Нам не избегнуть своей участи, Аванти. Ты когда-нибудь думал серьезно обо всех последствиях?

— Ну, разумеется. Чего же тут опасаться?

— Посмотри сам! Я прямо леденею. У меня голова закружилась от этого созерцания собственной гибели. Что ждет нас впереди, кроме холода… пустыни… ужаса?..

— Почем ты знаешь, Александр?

— Это известно всем естествоиспытателям. Разве у кого-нибудь остались еще сомнения в правоте Арениуса и Лау? В том, что Марс — планета необитаемая? Синие и зеленые пятна нельзя считать признаками растительности, потому что никакая флора немыслима там, где температура чаще всего ниже нуля. То, что прежде считали каналами, просто огромные трещины вулканического происхождения, из которых испаряются остатки влаги. Снег, лед, иней и огромные соляные озера… Можно ли было выбрать целью своего посещения место, более ужасное, чем этот ледяной ад? Аванти, мы несемся к местам, более страшным, нежели могла измыслить апокалипсическая фантазия самого Данте.

Аванти смотрел на своего друга, ни на минуту не заражаясь ужасом, написанным у того на лице.

— Александр, ты опять за свое? Как бывало на Земле, когда тебя вдруг одолевали приступы сомнения. Неужели мы опять будем сражаться гипотезами? Предоставь ученым оспаривать теории друг друга. Почем ты знаешь, может быть, правы как-раз Скиа-парелли, Лоуэлль или Фламмарион? Мы отправились в путь в надежде найти один из обитаемых миров, планету, родственную Земле, но с более высоким развитием жизни, найти тот жизненный рай, каким Лоуэлль представлял себе Марс в смысле более совершенных форм культуры, как следствия высоко развитого разума. И вдруг ты, как Фома Неверный, сомневаешься в том, что сам видишь. На полпути к цели, когда Марс готов принять тебя в свои объятия, и ты можешь различить жилы на его обнаженной груди!

Губы Крафта так дрожали, что он едва выговаривал слова:

— Но, Аванти, разве ты не находишь новейшие гипотезы более вероятными? Они подавляюще убедительны своими здравыми, трезвыми, неопровержимыми выводами. Марс все-таки в полтора раза дальше от Солнца, чем Земля. Следовательно, температура там должна быть значительно ниже той, какая нужна для знакомой нам жизни. Разве не за-метно уже некоторой убыли солнечной теплоты, которую раньше мы имели здесь в избытке?

Не переставая улыбаться, Аванти покачал своей красивой, слегка склоненной на бок головой.

— Александр, маловерный, эта убыль только в твоем воображении. Я не замечаю никакой. Полусотней миллионов километров больше или меньше в мировом пространстве имеет такое же значение, как если ты передвинешься на два-три шага в ярко освещенной комнате. Разве мы мало говорили о том, как смехотворно со стороны человеческой мелюзги воображать, будто она может в подзорную трубу видеть условия жизни на планете, удаленной от них на сотни тысяч миль. Поставь теперь вопрос иначе: неужели ты веришь, что жители Марса могут иметь ясное представление о том, какие живые силы существуют на Земле?

— А наука, Аванти? Есть законы незыблемые, в которых нельзя усомниться. Есть условия, которых не изменить, во всяком случае, поскольку они касаются жизни — по нашим понятиям. Что за прок нам попасть на планету, где наши понятия о жизни совершенно негодны? Наука доказала, что жизнедеятельность организмов требует определенных условий температуры, воздуха, воды, питания, отвечающих… твоим и моим земным понятиям, да! Мы находимся на пути к познанию того, насколько эти понятия годны в других условиях. Ты ссылаешься на науку? Что такое земная наука, как не вечное стремление исправить ошибки, допущенные нами раньше? Покров за покровом снимаем мы с плотно закутанной истины, и тебе или кому другому на Земле известно разве, сколько покровов осталось нам еще снять прежде, чем мы узрим Изиду во всей ее наготе? Прежде, чем доберемся до самого духа Космоса, до животворящего сердца вселенной? Наши телескопы измеряют небесный простор. Мы считаем фантастическими цифрами, хитроумно исследуем часовой механизм вселенной. Почти безошибочно определяем скорость движения и точнейшим образом вычисляем расстояния и величины. А в конце концов знаем о самой сущности мирового механизма или о сущности сил, пустивших его в ход, не больше, чем ребенок, разломавший свою механическую игрушку, чтобы заглянуть внутрь. Далеко ли мы ушли, Александр? Знаем ли мы о «вселенной» хоть на йоту больше, чем знали о ней наивные умы древности, воображавшие, что она подобна яйцу, в котором небо — скорлупа, воздух — белок, а Земля — желток? Хотя самое яйцо и стало во многократ больше, но форма осталась та же. Ты помнишь комнаты в Ватикане, расписанные Рафаэлем?