Старый марсианин взял в руки блестящую золотую монету и внимательно оглядел ее.

— Этот металл нам хорошо известен. Он красив и не изменяется от действия воды и воздуха. Мы употребляем его на украшения, радующие глаз. Нам никогда не приходило в голову выделывать из него такие кругляшки, а тем более прятать его в глубоких подвалах. Он лучше всех прочих металлов переносит действие солнца и воздуха. А потому мы предоставляем ему сиять на радость всем в волосах наших женщин или на жезлах мужчин. Но совершенно немыслимо за кружок золота присвоить себе все желаемое! У нас на Рале этот металл никогда не может играть той роли, как ты говоришь. Его сравнительная редкость не дает ему никаких преимуществ. У нас никому не дано права прятать редкости под замок и лишать других радости любоваться ими. Никому и не приходит в голову собирать редкости. У нас, правда, сохранились древние предания о том, что до всеистребляющей войны и людьми нашей планеты владела страсть к обладанию мертвыми вещами, недоступными другим. Рассказывают о драгоценной раковине, которая встречалась так редко, что нужно было загубить целую жизнь на то, чтобы разыскать ее в подземных пещерах и извлечь оттуда, и вот люди убивали друг друга из-за обладания ею. Наше время особенно ценит прозрачные драгоценные камни; их шлифуют и заставляют сверкать белыми, зелеными, красными и лиловыми огнями. Но никто не имеет права присваивать их себе в собственность. Мы применяем их для украшения наших одежд, в которых показываемся в обществе, и для украшения мест общественных сборищ. Но больше всего мы любим и ценим все живое. И, открыв какую-нибудь новую ценность, мы стремимся сделать ее общим достоянием. Кто бы ни произвел редкость, радующую душу своим блеском или совершенством, восхищающую глаз своей красотой или обоняние своим ароматом, он спешит выставить ее для обозрения всех, чтобы доставить радость возможно большему числу людей. Ведь от созерцания не убудет ценности! Дома же, в своих личных кельях, все имеют только простые, обыкновенные, обиходные вещи. Самое лучшее, самое прекрасноеи возвышающее душу должно быть доступно всем.

— Я понимаю тебя; ты имеешь в виду мир искусства. Прекрасные картины и статуи не должны принадлежать отдельным лицам, но всему обществу, и должны выставляться напоказ всем. На Земле тоже придут к заключению, что искусство должно быть общим достоянием, и произведения искусства должны храниться Только в музеях, то есть в «жилищах муз».

— Я не знаю, о каком искусстве ты говоришь, гость. Но полагаю, под произведениями искусства ты понимаешь изображения природы и живых людей; фигуры и картины, подражающие тому, что мы видим вокруг?

— Твое предположение верно. И я дивлюсь тому, что до сих пор не видел на твоей планете подобных изображений. На Земле сад считается недостаточно прекрасным, если среди цветов и деревьев не поставлено статуй из мрамора или бронзы, изображающих идеально прекрасных людей. А в ваших райских садах здесь я не видел ни одного произведения искусства, ни одной статуи, которая могла бы служить образцом совершенства в глазах всех смертных, ибо художник сумел подметить разбросанные там и сям детали идеала и сочетать их в гармоническое целое…

— Зачем идти окольными путями и создавать мертвые образцы, когда можно создавать живые? Когда мы хотим облагородить древесную породу или получить цветок еще невиданной красоты и нежности, мы ведь не создаем себе сначала мертвых моделей из камня и красок, а стараемся путем прививок и усиленного ухода добиться прямых результатов, получить желаемый вид самого растения. Ты не видишь в наших парках идеальных деревьев или цветов, изваянных из камня или из металла, а видишь живые образцовые достижения, Ты сам говоришь, что ваша планета не знает такого совершенства растительных: форм.

— Я не о растениях говорю, но о людях. В искусстве мы стремимся осуществить наши заветные мечты о совершенном человеке. Художник — творец, закрепляющий в нетленных формах идеалы человеческой красоты, к которым мы стремимся. Одно из небольших племен земных несколько тысяч лет тому назад дало непревзойденный апофеоз человеческой телесной природы. Их изображения людей так благородны и идеально прекрасны, что стали недосягаемыми образцами для всех позднейших поколений.

— Но зачем вы создаете изображения прекрасного вместо того, чтобы воплощать красоту в жизни? После всеистребительной войны мы культивируем не только цветы и деревья, но и людей. У нас тоже сохранились предания о том, что в древнейшие времена народы Раля занимались изготовлением подделок под человека, например, изображали его в виде гигантских идолов, которые ставились в капищах и которым поклонялись, а также размалевывали огромные полотна изображениями войн и побед. Но все это погибло, вместе с теми поколениями, которые их создали. Все эти произведения искусства погребены в пустыне под развалинами башен и дворцов. Всеистребительная война была поворотным пунктом в истории культуры нашей планеты, Пережившее войну лесное племя сделало совершенствование человека звеном всеобъемлющей культуры. Тип человека, подлежащий размножению, выбирается, совершенствуется и облагораживается, подобно всякому другому живому организму. И лучше ведь творить из живой плоти и крови, чем из безжизненного материала. Искусство жизни наивысшее из всех. Все, что рождается безобразного и уродливого, злого и отталкивающего, подлежит уничтожению. Оно не имеет права жить, не говоря уже о размножении. Лишь красивые, здоровые, чистые и беспорочные индивиды, всего дальше шагнувшие вперед от животного, избираются для продолжения рода. Причиной погибельной, истребительной войны было как-раз перенаселение — результат ничем неограниченного, необузданного права на размножение, одинакового для всех рас и типов, добрых и злых, здоровых и больных. В конце концов это беспорядочное размножение создало на Рале настоящий хаос племен, у которых не было другого выхода, кроме взаимоистребления в непрестанных войнах. Дикое, неразумное размножение вызывало хищное самоистребление. Это больше никогда не повторится. Обитатели Раля уже не прежние первобытные хищники. Они укротили в себе звериную похоть и возвели право размножения в религиозный культ избранных.

— Я сгораю нетерпением узнать — каким образом?

Глаза Аванти сверкали. Передача мыслей прекратилась, и наступил созерцательный молчаливый отдых. Фиал цветочной лампы освещал их ровным фосфорическим светом. На минуту мысли Аванти вернулись к Земле. Там собеседники не преминули бы прибегнуть к возбуждающим напиткам. Но здесь не было ни бутылки, ни винной чаши, ни бокалов. Здесь ни гость, ни хозяин не брались за кубок, чтобы алкоголизировать свой мозг, вежливо приветствуя собеседника: «Я одурманиваю себя за ваше здоровье!»

С восторгом любуясь мудрым старцем, вождем Раля, земной гость поделился с ним мыслью:

— Я понимаю, что здешний тип так благороден и прекрасен, раз для продолжения рода избираются мудрецы, подобные тебе!

Но хозяин улыбнулся странной просветленной улыбкой и, указывая на себя, промолвил:

— Ты ошибаешься, чужестранец. Я как-раз из тех, которые не размножаются.

— А на твоей планете так же, как и на Рале, прекраснейшие цветы не дают семян? У наших вся сила уходит в выгонку пышного и ароматного цветочного венчика. Прекрасный цветок как бы одухотворяется и освобождается от своего прямого назначения — продолжать род. Он не заботится в завязи, об опылении. Органы размножения перерождаются у него в махровую красоту. Его единственным назначением становится источение аромата своей субстанции. Аромат цветов — их душа. Они умирают, исходя ароматами, возвращаются к первоисточнику жизни с последним своим благовонным вздохом. Хлебные растения, напротив, должны вырабатывать питательные вещества отчасти для нас, отчасти для семян, которые служат для размножения.

Аванти внимательно выслушал и понял.

— Итак, достойный вождь и гостеприимный мудрец, ты принадлежишь к бесплодным цветам, которые не продолжают рода, а живут лишь для того, чтобы благоухать мыслью, излучать свое духовное «я», стремящееся к воссоединению с первоисточником всякой Жизни? Я понимаю всю красоту их назначения: быть светочами красоты и мудрости для тех, кто предназначен для половой жизни. Но может ли общий смысл жизни быть понятным тому, кто не знает полового влечения, инстинкта размножения, глубочайшего из всех жизненных инстинктов? Как возможно познать высшую радость, высшее счастье жизни, не зная любовной страсти? Разве не она — господствующий принцип всего бытия? Не страдает ли бесплодный цветок недостатком творческой мысли, наивысшего достижения жизни?