Стась уже узнает его и улыбается ему. Не успела я опомниться, как он взял Стася на руки, прижал к груди, поцеловал и отдал мне с улыбкой. А Стась обхватил меня ручонками за шею.

Когда я обернулась, его в комнате не было.

За обедом советник сказал мне:

— Вы, наверно, уже знаете: пан Опалинский уехал. Для нас это большая утрата. Найти ему замену нелегко. Но по состоянию здоровья он давно нуждался в отдыхе, к тому же и семейные дела потребовали его отъезда. Надеюсь, он еще вернется…

1 июля

Заглянула в дневник. У меня уже нет потребности писать его изо дня в день, как бывало прежде. Теперь меня целиком поглощает мой Стась. Иной раз за какой-нибудь час переживаю я целую драму. Он плачет, — как отгадать причину его слез? Только инстинкт да материнское сердце может подсказать ее.

Но вот он смеется, — как продлить благословенный этот миг? А когда он капризничает, как отказать ему в том, что повредит ему? Любовь неподвластна разуму. И пренебрегши опасностью, она на все готова ради любимого существа. О материнство! Кто способен постичь твои тайны?

Хотя сердце мое преисполнено любви, я ощущаю вокруг ужасающую пустоту, но вздыхать, сетовать на судьбу, думать, что принесла себя в жертву ради Стася, я не вправе. И он никогда об этом не узнает.

Ах, как пусто, пусто вокруг! Кажется, не два месяца минуло, а два века. Ведь писать ему не возбранялось. Значит, нет у него в этом нужды. Не раз бралась я за перо, но где он, куда писать? Может, советник знает его адрес, но не спрашивать же у него…

Милые сердцу картины расплываются, меркнут — так идущий ко дну корабль исчезает в волнах. Однажды я наблюдала в Неаполе, как утлый рыбачий баркас наскочил на большой корабль и стал погружаться в воду. Напоследок над поверхностью моря торчала лишь верхушка мачты, но вот она накренилась, покачнулась, и ее поглотили волны.

Моя ладья тоже плывет по волнам житейского моря, и я вижу над ней черный, траурный парус. И меня охватывает дурное предчувствие. Всякий раз с нетерпением поджидаю я почту, а когда не нахожу письма, вздыхаю с облегчением…

4 июля

На недостаток общества я пожаловаться не могу. Благодаря советнику, который оказался радушным, любезным хозяином, в Гербуртов часто наезжают гости. Если он полагает, что это доставляет мне удовольствие, он глубоко заблуждается. Но зачем огорчать его? Пусть пребывает в счастливом неведении. Только мама никак ко мне не выберется: не может расстаться с Сулимовом и со своей Пильской. А Пильская пишет, что она никуда не выходит из комнаты и по целым дням молится. Зато тетя часто навещает меня, а с ней ее неизменный спутник — ротмистр. Дядюшка тоже наведывается в Гербуртов. Не забывает меня и папа.

Вчера они случайно столкнулись у меня, и я оказалась в затруднительном положении, потому что в мире нет двух других людей, которые относились бы друг к другу с такой неприязнью.

Дядюшка называет папу пятидесятилетним юнцом, а папа его — мужланом. Однако «мужлан» терпеливо сносит присутствие папы, в то время как папа и двух минут не может высидеть в гостиной в его обществе.

Дядюшка был крайне удивлен, узнав об отъезде Опалинского, к которому мирволил.

— Вам крупно повезло, напали на порядочного, толкового человека и того поспешили спровадить.

— Насильно, против воли никого не удержишь, — оказал советник.

Дядюшка недоверчиво покачал головой.

— Так я тебе и поверил, старый Макиавелли! С вашей стороны это непростительная глупость, — другого такого управляющего вам не найти.

Я не вмешивалась в разговор.

Утром ко мне пожаловал отец: поговорить по душам.

Сначала попросил взаймы денег, что я с величайшей охотой сделала. Когда с этим было покончено, он стал жалостливо поглядывать на меня и вздыхать.

— Ты что же, решила похоронить себя в деревне? — спросил он. — Нянькой заделаться? Стать затворницей? При твоей красоте — а ты еще никогда не была так хороша, как теперь! — и молодости грешно сидеть в четырех стенах в глуши. Кому как не тебе блистать в обществе?

— Я счастлива!

— Как бы не так! Счастлива… Женщина в расцвете сил не может быть счастлива, если она одинока. Это противоестественно.

— Я не одинока: у меня есть сын.

— Этого недостаточно.

— Ему принадлежат мое сердце и жизнь.

— Ты не создана быть нянькой. Твоя сфера — светская жизнь. Твое предназначенье — блистать в обществе. Ты обладаешь всеми необходимыми для этого качествами: искусством вести беседу, остроумием, очарованием и прочими достоинствами.

С полчаса уговаривал он меня переехать в город. В конце концов мы порешили на том, что впоследствии мне придется переселиться во Львов для воспитания сына. Но когда это еще будет… Отец вообще не признает жизни в деревне.

Получила письмо от Адели. Со времени нашего знакомства в Карлсбаде мы с ней изредка переписываемся. Она вышла замуж, причем по любви, и очень счастлива. У мужа ее нет состояния, и они вдвоем едва наскребли деньги на аренду какого-то имения. Но она пишет: ей так хорошо, что лучше не бывает, и ей ничего больше не надо.

Как была, так и осталась идеалисткой. Une chaumiere el son coeur[57].

От души желаю ей не разочароваться. В ответ написала глинное письмо, добрую половину которого посвятила Стасю.

Но вряд ли она поймет, какой необыкновенный, чудесный ребенок мой Стась. Я убеждена: другого такого нет в целом свете.

Как быстро он развивается… С каждым днем пробуждаются его ум и сердце. Душа освобождается от сковывающих ее пелен.

Август

Опять забросила дневник. Болел Стась: у него резались зубы. Ни днем, ни ночью не отходила я от него. Бедняжка, как он намучился! А меня не покидала смертельная тревога, пока не вылезли хорошенькие, беленькие — но какие же гадкие! — зубки. Мальчик исхудал, но доктор говорит, он скоро поправится.

Ради него я живу отшельницей в Гербуртове, и каждый мой шаг, каждая мысль порождена заботой о нем, о его будущем. Я мечтаю о замках, о роскошных дворцах для него, в моем воображении он — златокудрый королевич из сказки о спящей красавице. Всю себя отдала я ему!

Странно, Опалинский ни мне, ни советнику, ни даже дядюшке, с которым коротко сошелся, не подает о себе вестей. Уехал и точно в воду канул. Я сержусь на него, хотя понимаю: не по своей воле он поступил так, а по настоянию советника и с моего молчаливого согласия. Но, видно, ему это легко далось, а я до сих пор ощущаю вокруг пустоту, и даже Стась не может мне заменить его…

Советник поглощен хлопотами: он заказывает в Риме великолепный памятник Оскару. А в Гербуртове заранее строят часовню для мраморного надгробия. Оно будет изображать покойного и двух ангелов: одного с опущенным книзу, погасшим факелом и второго с перстом, указующим на небо. Скульптор по фотографиям Оскара должен воссоздать некий идеальный образ.

Спросили бы мое бедное сердце, какое воспоминание хранит оно об этом несчастном. До сих пор не могу думать о нем без содрогания. Иногда просыпаюсь ночью в ужасе оттого, что мне мерещится его скрипучий голос, каким он звал меня и… бранил во время болезни.

От кого-то слышала я, будто в Спарте умерщвляли слабых и болезненных младенцев, которые были бы обузой для общества, останься они в живых. Мне этот жестокий обычай кажется справедливым. Но к чему воскрешать прошлое… ведь оно никогда больше не вернется. Не лучше ли покропить его святой водой забвения…

15 августа

Стась снова хворал, — сейчас ему уже лучше, но я чуть не умерла от страха. Что бы я без него стала делать? Доктор успокаивает меня, а между тем сыночек мой тает на глазах: румяные щечки покрыла бледность, глазки ввалились, ручки сделались прозрачными. По ночам он не спит, не хочет есть, все время плачет, и ничто не забавляет его.