— Я понимаю, доктор. И никого не подведу.

— Ну и славно. Славно. Кто забирает вас сегодня?

— Моя мама, доктор. Она задерживается в пробке, но скоро будет. Я подожду ее у ворот, если позволите.

— Вас проводят санитары. Всего доброго, Эрика. Позвоню завтра утром, узнать о вашем состоянии.

— Не беспокойтесь, доктор. Я чувствую себя вполне прилично.

— Ну хорошо. Вы знаете, где меня искать, если понадоблюсь...

— Спасибо, доктор. Вы так много для меня сделали.

Эрика, переодевшись в свою одежду, вышла к главным воротам клиники в сопровождении санитарки, от которой теперь предстояло отделаться каким-либо образом. Через минут пять та сама сообщила, что должна «отлучиться на минуту по делу».

— Конечно, конечно, мэм, — согласилась Эрика, — пожалуйста. Я не думаю, что мама приедет раньше, чем через полчаса. В пятницу обычно дорожные пробки в сторону Манхэттена. Я буду здесь, когда вы вернетесь...

И как только женщина скрылась из виду, она выскользнула в приоткрытую запасную дверь, что находилась совсем неподалеку и вела в служебный двор, а там быстро, как по наитию, нашла выход на улицу. Она покидала опостылевшую обитель «Желтого круга» в седьмой и последний, — теперь уже точно — в последний раз.

От свежего воздуха и спешки закружилась голова. И тотчас сознание снова запрыгало, заметалось как напуганный зверек, учуявший рядом хищника. Проснулись демоны. Какофония звуков, нарастающая с каждой минутой, уже не давала сосредоточиться, и Эрика начала думать вслух, чтобы заглушить внутренние помехи: «Сейчас нужно выйти на большую дорогу, так, на большую дорогу, для чего?.. Да, конечно, чтобы разыскать остановку автобуса и поехать к отелю, но в каком направлении?.. На запад, нет, на восток, ну, разумеется, на восток, туда, где восходит восторг... То самое золотое солнце, которое по-прежнему будет рождаться каждое утро уже без нее... О, как она любила это его лучистое алое просыпание, — вот откуда завораживающие краски на картинах отца — от тоски по будущим рассветам, по их розовой, навсегда утраченной радости. Значит, весь этот странный мир продолжит свое кручение и свечение и не заподозрит, что нет больше в нем измученной души ее... а небо? Примет ли небо? Такое строгое в своей чистоте сегодня, особенно в эти минуты, когда так близко последнее объятие...».

— Извините, сэр, но у меня нет денег на проезд, — обратилась она к водителю автобуса, — случайно оставила кошелек дома. Не могли бы вы быть так любезны...

— Прошу вас, мадам. Никаких проблем.

— Вы знаете, где вам выходить?

Эрика назвала пересечение улиц, где должен был находиться отель, и угадала.

— Тогда вам придется пройти несколько кварталов пешком. Автобус заворачивает на Беркли...

— Спасибо, сэр.

Эрика села у окна. Впервые она путешествовала одна! Миссис Харт везде и всюду возила ее на своей машине, не допуская никакой самостоятельности. Тотальный контроль, абсолютное недоверие. На мгновение Эрике почудилось, что и поныне она связана теми путами, которые не давали ей дышать с самого детства, и, уставившись в крошечную светящуюся точку впереди, обещающую обратное, — левой рукой с новым каким-то страхом ощупала себя... и, похолодев, обнаружила ужасающую разъединенность и с телом своим, как будто большая территория ее существа, оказалась занята врагом, и война проиграна. Но все же, все же... что-то важное продолжало принадлежать ей, и это «что-то» — собственное сердце — звеневшее, как колокол в груди, и при поврежденном, раздробленном уме оставалось пребывать цельным и неповрежденным. Значит, уничтожая себя, она уничтожит только ту часть, что безнадежно сокрушена и завоевана злым духом — разум и тело, но главное в ней — исток любви, так и будет звенеть, пусть с чуть надломленным от боли ритмом, в вечности...

Неумолимая логика окружающего уже не терзала своей недоступностью. Канаты, так долго державшие ее на краю бездны, обрывались один за другим, и, выйдя из автобуса, окунувшись в уличную суету, проходя мимо агентств для путешествующих, ресторанов, прачечных и прочих проявлений человеческого времяпровождения, она эту суету не чувствовала и не понимала, с каждым шагом отталкиваясь от общепринятого смысла, погружаясь в гигантскую мглистую тень противоположной, бессмысленной реальности. Но... кто-то в белом, родной до слез, стоял на самом лезвии обрыва и смотрел вслед с невыразимым горем... Да, это сестра моя, Несса, радость единственная, пришла проводить... Что-то она сказала тогда о дедушке? Ну, конечно, он не погиб, а вернулся в Россию. Мать говорила правду, значит, у него, действительно, там была семья... И если бы он не возвратился, на свет никогда бы не появилась Ванесса... и страшный мир стал бы еще страшнее, значит, так тому и быть, и все во благо, все во благо... но зачем тогда смерть, и что же такое смерть? Избавление от страданий или только их настоящее начало? Что ждет там, за последним переходом? И если — ад? Но так ведь он все равно уже наступил. У тебя еще есть шанс, свет мой нежданный, Несса... А вдвоем нам не выжить... Я потяну тебя за собой, помимо воли своей... Безумие заразно. И в чем от него спасение? Найди спасение... Беги от лекарств, беги: с ними хоть и выиграешь существование, но себя потеряешь...

Отель и в самом деле оказался прохладным. Замшево-мраморное благополучие, услада самодовольных. Клерк, молодой совсем человек — вежлив и нервозен. Эрика — спокойна и наконец сосредоточена. (И эта ее внезапная сосредоточенность — не подсказка ли того, что решение принято верно?.. Ну, жизнь, подай еще один знак, подтверди, что день нашего прощания настал...)

— Добрый день, мадам. Чем могу помочь?

— Видите ли, сэр, у меня нет при себе кредитной карточки, которой обычно наша семья пользуется, когда мы останавливаемся в вашем отеле. Моя мама — миссис Элеонора Харт — приедет только через час, но мне бы хотелось получить комнату сейчас, позвольте записать наш адрес и номер маминого счета?

Клерк поклонился и протянул листок бумаги: «Конечно, мадам. Прошу вас, мадам».

Эрика записала данные наугад и, почувствовав внезапно страшную усталость и бесполезность попытки, сказала почти шепотом, одними губами: «Позвольте мне присесть, я немного утомлена», — и отошла от регистрационной стойки.

Она тяжело опустилась в гостиничное кресло и закрыла глаза. Назойливо обнажился до зеркального блеска натертый паркет, загремела музыка, и юный клерк, расшаркиваясь и кланяясь, пригласил ее на танец... Сразу же, подчиняясь странной интуиции, Эрика отвергла галлюцинацию, и изо всех сил попыталась вслушаться в голос, прерывающий видение.

— Мадам, мы разыскали ваш семейный кредит в нашем банке. Хотя вы и ошиблись в номере счета, — добавил с улыбкой. — Я провожу вас в номер, думаю, вам, действительно, нужно отдохнуть.

Вот оно — знамение, ключ к разгадке, как удивительно все сошлось в назначенной точке.

Молодой человек, вероятно, недавно, может, только вчера получил работу (она представила его ранним утром, перед первым трудовым днем: его волнение, надежды, предельную готовность быть к услугам и... недопустимую доверчивость: ведь он даже не спросил у нее удостоверения личности). Невинность сердца — самое ценное, что есть в человеке...

— Надеюсь, что здесь достаточно уютно, — сказал юноша, учтиво открывая дверь в номер и пропуская леди вперед. — Счастливого дня, мадам.

— Счастливого...— ответила Эрика. «Только в мечтах, только в мечтах», — прокричал голос внутри, но она не ответила химере и в этот раз, закрыла дверь и прижалась лицом к холодному косяку. Вдруг ей показалось, что, в комнате кто-то есть, оглянулась и увидела в затемненном углу человека, лица невозможно было разглядеть, тень от занавески пролегла по нему. Она подошла ближе: в кресле, скрестив руки на груди, сидел отец и смотрел на нее... Так вот, кто ждал ее здесь! Эрика опустилась перед отцом на колени, он тоже наклонился к ней, провел ладонью по волосам, совсем, как в детстве, ласково.

— Папа, папа... я совершила что-то ужасное, давно, очень давно, не помню когда... Такое страшное преступление... мама никогда не простила меня. А ты простил?