– Она у меня на все руки, – светился Пемба. – Клад, а не жена. Боюсь даже: утром проснусь, а под подушкой орех бетеля.

Чтобы доставить хозяину удовольствие, Тео сделал вид, что не понял.

– Очень просто. Положила под подушку орех – развод! А я что сделал? – Пемба победоносно посмотрел на жену, но взгляд его выстрелил вхолостую. – Сплю без подушки!(все дело в Иезавели старшей дочери магнолиевая роща в глубине дом из белого известняка и олеандры спускающиеся к реке террасами почему-то в роще не поют птицы она боится пройти эти двести шагов до увитого плющом крыльца почему же идет что ее толкает)

Он шел в Катманду, преодолевая подъемы и спуски, переходя речушки через шаткие мостки, оставляя позади апельсиновые сады и ламаистские часовни, распластанных на отмелях черепах и белых цапель, выбирающих клещей из шерсти косматых буйволов, а также нищету и дикость этих деревень, где матери кормят грудью шестилетних детей в надежде больше не забеременеть, а их мужья закапывают под порогом лошадиные черепа, дабы отвратить от дома злых духов. Позади оставались смердящие туши священных коров, укушенных священными змеями, и разжиревшие от падали шакалы, визжащие от бессонницы. Тянулись кукурузные поля, брели паломники, чтобы прикоснуться к камням опустевшего дворца далай-ламы. Устало, тупо ползло время, как деревянный лемех на джутовой плантации в Ту-куче, как траурная процессия в Бенаресе, где берега посерели от золы и пепла.

(что ее толкает)

А впереди Катманду, выборы богини Кумари из пятилетних девочек – красотки, счастливицы, которая проживет в холе и неге до первых месячных, после чего ее выбросят из дворца, и ни один мужчина не осмелится познать ее под страхом смерти. И будут надрываться барабаны и дудки, и будет валом валить народ, мужчины в узких брючках, с шапочкой топи на голове, и женщины в шерстяных платках через плечо, с звенящими браслетами на запястьях, и кого-то непременно затопчут в давке, не без этого, зато праздник наберет силу, будет что целый год вспоминать.

Тео часто оборачивался на Сагарматху – жемчужину в гималайской короне. Переправившись через Кали-Гандак, он последний раз приласкал ее взглядом. Отсюда величайшая вершина казалась ледяной горкой вроде тех, какие строила когда-то европейская знать для зимних увеселений.Он не успел заметить, как пробежал месяц. Если бы он мог так бежать! Ему попалась на глаза газета. ИСЛАМАБАД БРЯЦАЕТ ОРУЖИЕМ. ПРОВОКАЦИИ НА ЗАПАДНОЙ ГРАНИЦЕ. Выход к пустыне отрезан, подумал Тео, но можно взять севернее, выйти ближе к Лахору, а потом…

В Палестине шли дожди, второй месяц дождей.

– А потом?

Иезавель молчала.

– Что было потом, я тебя спрашиваю? – повторила свой вопрос мать.

– Он взял меня вот здесь и спросил, нравится ли мне это.

Гита тихо осела.

– Он сказал, что подарит мне серебряное колечко, если я тебе ничего не скажу.

Взгляд Гиты упал на узелок – откуда он здесь? – ах да…

– Вот лепешки и сыр, снеси отцу.Когда дверь за дочерью закрылась, Гита хотела встать, но почувствовала, что проваливается в черную дыру.

Иногда Тео подвозили крестьяне. Когда кривой чамар-кожевник показал ему на свободное место в подводе, он заколебался, прежде чем сесть на окраешек. Кожа дубилась мочой, и от запаха некуда было деться, благо сел он с наветренной стороны. Словоохотливый возница за два часа тряски по разбитой дороге рассказал все о нынешней своей жизни, а заодно и о прошлых. Происходил он из суеверов. Его девяностолетняя бабка перед смертью велела перенести себя в хлев и даже в забытьи цепко держалась за коровий хвост – так на хвосте и въехала в рай. Женщин окривевший на один глаз кожевник ругал на все корки, но вот он начал описывать, как неверную жену муж побил палкой, и его разбойничье лицо вдруг сделалось благостным. О заварушке на границе он, как ни странно, помалкивал, а между тем войной пахло не меньше, чем мочой в подводе. Газеты переменили тон на истерический. Официально признавались жертвы, и немалые. Объявили дополнительную мобилизацию. Ожидались военные поставки из некой «дружественной страны». …Тео протянул монету за проезд, да так и замер с протянутой рукой. Он стоял на открытом месте, подле гигантского дерева, а перед ним сидел на земле смуглый до синеватого отлива старик – худющий, в одной набедренной повязке, с самшитовой палкой между колен. Тео стоял в недоумении. Когда он соскочил с подводы? И откуда взялся этот нищий гимнософист, улыбающийся ему тремя гнилыми зубами? Падший ангел. Как это было, ну-ка?..

Голда капризничала, в доме ералаш, муж пропадает неизвестно где. У Гиты не шел из головы сон – под пятницу, сбывчивый, – за что ни возьмется, все из рук валится. Ну вот! Раздавила пластмассовую игрушку. Голда в рев, а она кричит, нечего, мол, разбрасывать свои вещи, все словно сговорились свести ее в могилу. Спохватилась: кричу, будто мне на живот, как кукле, надавили, а девочка, бедная, зашлась, горюшко ты горькое, ну всё, успокойся, расскажу тебе сказку. Она берет дочь на колени и начинает:

– Жили-были сестры. Одна работящая, все по дому делает, и такая аккуратная, ни соринки после себя, а другая неряха. Возвращаются они домой, впереди два ангела летят. У доброго ангела улыбка ласковая, а злой откроет рот с зубами-гнилушками – мороз по коже. Сестры на крыльцо взошли, ангелы шасть в дом. Смотрят – комнаты не прибраны, игрушки валяются, а уж чтобы стол был накрыт и свечки зажжены, об этом и говорить нечего. Сразу видно, не готовы здесь к встрече красавицы Субботы. Обрадовался злой ангел: «Пускай всегда у них так будет. Не видать им праздника как своих ушей!» И добрый ангел, как ни горько ему было это слышать, сказал «аминь». Стыдно стало неряхе перед сестрой, всю неделю она дом в порядок приводила. А в пятницу за ними опять ангелы увязались. Глядят – все блестит, стол накрыт, хоть гостей созывай. Нахмурился злой ангел, а добрый смеется: «Пусть будут у вас, сестрички, все дни в году, как эта светлая Суббота!» И злой ангел пробурчал «аминь».

– А к нам они прилетят? – испугалась Голда.

– А как же.

– Они сейчас, наверно, ужинают.

– Значит, после ужина и прилетят.

Голда спрыгнула с колен:– Мамочка, ты подержи дверь, я быстро-быстро!

– Я не просил у тебя денег, прохожий.

Тео поспешно убрал руку.

– Если ты ищешь мирских радостей, насладись тенью этого дерева. Если себя ищешь – сядь и запасись терпением. А если…

Неподалеку ахнул взрыв, и конца фразы Тео не расслышал.

– Что это?

Нагой философ с улыбкой повел плечами. Над лесом, шагах в пятистах, взвилась ракета с зеленым хвостом, и сразу бухнула пушка. Запахло гарью. Вдруг рвануло совсем рядом, даже воздух подался. За лесом проходила граница. Тео сел на землю. А куда ему было идти?

– Так бы сразу, – сверкнул гнилушками голый.

– Ты не боишься канонады?

– Можно ли бояться того, чего не слышишь?

– Не хочешь слышать, – уточнил Тео.

– Не слышишь, – повторил старик.

Помолчали.

– Час, вечность, какая разница?

Тео спросил, есть ли у него жена, дети. Зачем, был ему ответ, разве может человек дать человеку то, что во власти одного Творца?

– Твоя мать, вероятно, рассуждала иначе.

– Моя мать не рассуждала, в этом ее ошибка.

– Где бы ты был, философ, не сделай она этой ошибки?

– Посмотри! – Старик ткнул палкой влево, где круглилась горушка, лишенная растительности. Тео показалось, что там происходит какое-то движение. – Видишь? Эта земля бесплодна, но разве солнце обходит ее теплом?

Из-за лысой горы открыли минометный огонь. Сейчас ответят, подумал Тео. До горы было рукой подать.

– Ты никого не любил? – неожиданно для себя спросил он.

– Я люблю истину. Она одна не злоупотребит моей любовью.

– Ты знаешь истину? – удивился Тео.

Старик налег подбородком на свою палку, проникая взглядом за окоем, словно там лежала разгадка бытия.

– Я люблю единственное, что мне непонятно в этом мире, – усмехнулся он. – Все прочее слишком тривиально.