– Там гибнут люди, – Тео повел головой в сторону леса. – Кто-то еще жив и нуждается в помощи. Ты ему не поможешь, философ?

– Сострадание. Ты веришь, что это кому-нибудь нужно?

Тео не отвечал. Он думал о том, что в этой набожной стране, где всякая тварь почитается священной, подкармливают даже мух и клопов, а рядом пария умирает от голода.

– Я напомню тебе, чужеземец, историю, которую ты мог слышать в детстве. Скорпион упал в реку и стал тонуть. Мимо плыла выдра, и он взмолился, чтобы она вынесла его на берег. «Но ведь ты меня укусишь», – возразила выдра. «Никогда!» – крикнул скорпион, барахтаясь из последних сил. И выдра, поверив, подставила ему спину. Конец ты помнишь? Скорпион все-таки ужалил выдру, и они оба утонули.

– Но кто сказал, что человек скорпион?

– А кто сказал, что он выдра?

От близких взрывов дрожала земля.

– Значит, если кто-то тонет, ты не вытащишь его на берег?

Старик подставил серую как грифель безволосую грудь заходящему солнцу.

– Я не умею плавать.

Тео встал, хотя ступни у него горели.

– Ты уходишь?

– Да.

Старик снова показал свои три зуба. Улыбался он так же охотно, как пророчествовал.

– Это дерево называется рамасал, прохожий.

Тео пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть макушку исполина, увенчанную белым чудом.

– Цветок этот распускается раз в восемьдесят лет. Что бы ни происходило. Истина безразлична к страстям человеческим. Для нее нет правых и виноватых.

Тео сделал шаг в сторону леса.

– Все-таки уходишь?

– Да.

– Я понял, ты ищешь не радостей земных и не самого себя. Ты ищешь смерти, прохожий. Но за ней не надо никуда ходить, она сама найдет тебя в назначенное время.Тео уже не слышал. Какая-то сила увлекала его вперед, навстречу пушечной пальбе. Он почти достиг леса, когда сзади рвануло. Тео сделал над собой усилие, чтобы не обернуться.

В темноте Гита налетела на кого-то и вскрикнула от испуга.

– Тише, красавица.

Она узнала голос Велвла. Сделала шаг в сторону, он тоже. Рано или поздно это должно было произойти.

– Что тебе от меня нужно?

– Почему твоя дочь перестала носить молоко?

– Она… болеет.

– Ай-ай, какая жалость.

– Пропусти!

– Чтобы завтра все было по-старому, ты меня поняла?

– Больно!

– Не слышу ответа.

Гита резко села на постели. Какой ужасный сон. Завтра. Как в ухо выстрелил. Над рекой рассветный туман просвечивал, как кисея. Иезавель крепко спала. Голда, страдавшая от гайморита, дышала, как неисправный насос. Надо посоветоваться с Иаковом, решила Гита. Но что он может сделать? Велвл держит в страхе всю округу. Этот негодяй ни перед чем не остановится. И все-то ему сходит с рук. Разве не шептались люди по поводу внезапной смерти его отца, здоровяка, каких поискать? А эта темная история с утонувшим Герш-Бером, лавочником, которому Велвл задолжал кругленькую сумму! Полиция арестовала его по подозрению в убийстве, а наутро он уже разгуливал на свободе, руки в карманы, наводя ужас даже на цепных собак. Откупился, ясное дело. Сколько может «болеть» Иезавель? День, три, а дальше? Не успеет ведро скрипнуть за калиткой, как ему тотчас донесут. У него соглядатаев больше, чем овец у них в отаре. Все-таки сходить к Иакову. Ум хорошо, а два лучше.Не зажигая света, она оделась, расчесала наскоро волосы и выскользнула во двор.

У Тео не шел из головы вчерашний день. Еще не рассвело, когда поселок племени мари вспыхнул с четырех сторон. Метавшихся жителей косили из автоматов. Не всех. Главных бунтовщиков отловили. Их расставили фигурно и, прежде чем облить керосином, отрезали им языки. Ушли так же тихо, как пришли. Напоследок хорошо выбритый мужчина, руководивший операцией, распорядился отдать языки собакам, чтобы добро не пропадало. Единственный приказ, оставшийся невыполненным. В поселке не осталось собак.

На исходе второго месяца Тео перевалил хребет Тобакакар и вышел к пересохшему руслу. Впереди забелели дома-времянки. Это был гарнизонный городок из тех, что прилепляются к мирному селению и сосут его, пока от него не останется пять-шесть дворов, и не то дворы эти со временем начинают смахивать на казармы, не то сам гарнизон опрощается, принимаясь уставом бить жирных мух и ходить с гранатометами на диких уток. На воинском плацу, заросшем васильками, его поманил к себе щуплый лейтенантик с велосипедом.

– Купишь? – Он назвал цену.

– У меня нет столько, да и зачем мне велосипед.

Лейтенант поскреб подбородок и выругался:

– Седьмой, ети его мать!

Тео не понял.

– Вот! – тот брезгливо оттолкнул от себя руль, не забыв придержать другой верхнюю раму. – Куда я теперь с ним?

Оказалось, командир их пехотного дивизиона приторговывал велосипедами. Полевые занятия он сворачивал пораньше, чтобы до обеда успеть к прилавку. Неявка в магазин офицерского состава расценивалась как уклонение от воинской службы. И ведь что удумал! Каждый месяц «новая модель»: то звоночек не слева, а справа, то ниппель на насосе поменяет. А ты выкладывай свои кровные! «Если моя жена на платье брошку нацепила, так у меня теперь новая жена, да?» Лейтенант растер плевок каблуком сапога, сел на велосипед, злобно крутанул педали. Цепь, сделав пол-оборота, соплей повисла на шестерне.

Тео даже не улыбнулся. Он разучился улыбаться, как перестал чему-либо удивляться после того утра в доме приютившей его Нусрат. Она вышла во двор развесить белье и уронила таз: ее сын, не ночевавший дома, стоял перед воротами с черной повязкой на глазах. Он не плакал, шок притупил чувство боли. Это было предупреждение его отцу, иноверцу, а чтобы тот не сомневался в «чистоте» намерений, операцию произвел профессиональный хирург.

(«Больно?»

«Нет».

«А сейчас?»

«Нет».

«А если я…» «БОЛЬНО!»)

Древняя Бактрия. Шалея от собственного изобилия, путаясь в языках и наречиях, крича и не слыша, гулял восточный базар. Потерявший правую руку афганец, лаская левой, как женское бедро, ствол своего трофейного «Калашникова», торговался до хрипоты; черный ассириец с неожиданно высоким бабьим голосом тыкал проходящим в глаза жирные пальцы в перстнях; турок в шлепанцах грозил кому-то кальяном, походившим на кривую саблю; о красотах Регистана и его нежных, как хурма, ценах пел красавец с бородой морковного цвета, выкрашенной соком лавзони; из чайханы долетали не то проклятья, не то ликования игроков в зернь. Посреди текущих нечистот и хрустящих под ногами арбузных корок христарадничали, бахвалились, ударяли по рукам.

А недавно на этой площади по ложному доносу расстреляли купца таджика за связь с моджахедами. Дешево стоила смерть в этих краях, дешевле любого товара. Тео разглядывал золотую парчу, не слыша, что говорил ему торговец.

(«Больно?» – «Нет».  – «А сейчас?» – «Нет».  – «А если я…» – «БОЛЬНО!») «Сейчас» успело превратиться в прошлогодний снег, а к цели он мало продвинулся, и еще меньше – к разгадке. Но, может, все еще обойдется?

Танкисты спасались от жары в тени чахлого дерева. Вокруг танка крутилась ребятня – раздавали стреляные гильзы. Какой-то оборвыш юркнул в открытый люк. Так, подумал заряжающий, белобрысый паренек, пошли глюки. В самом деле, через минуту оборвыш уже выменивал гильзы на сломанную саперную лопатку. А через полчаса колонна ушла дальше – без одного танка, взорвавшегося на первом же ухабе под улюлюканье мальчишек. В другой раз Тео видел, как боевики отбили машину с фуражом. Водителю повезло, он погиб сразу, а его напарнику надрезали в пояснице кожу и задрали вверх, как рубаху. Трудно поверить, но после этого он прошел больше километра. Обнаружившего его москвича-сверхсрочника, который насмотрелся всякого, два дня выворачивало наизнанку.

(Но кто сказал, что человек скорпион?)

Голда смутно помнила, что ей рассказывали об Иуде Маккавее, но великолепная минора, горящая в разграбленном храме, поразила ее воображение. И вот сегодня ей разрешат зажечь последнюю свечу! Из кухни вкусно пахло картофельными латками. Отчего мама такая грустная? Это все Иезавель. От нее одни неприятности. Отрублю-ка я ей голову, вот что… как этот, на «О», царской дочери Юдифи… или наоборот? Надо папу спросить. А пока Голда решила запустить волчок: выпадет «нан» – голова с плеч! Крутила и так и этак, но если не везет, так не везет. «На то и лихо, чтобы не лежать тихо». Мама знает, что говорит.