обидные слова при расставанье:

что нашему забору вы двоюродный плетень,

что за «любовь» отплатим мы «любовью»,

дай бог вам – в Сан-Франциско ли, в Париже ль – ясный день,

и дай нам бог ненастье в Подмосковье.

«Потрескивал ледок, поблескивал репейник…»

Потрескивал ледок,

поблескивал репейник.

Мне шел осьмой годок,

я был большой затейник.

С седьмого этажа

крючком я не однажды

выуживал, дрожа,

береты честных граждан.

Как в лужи мы карбид

им под ноги роняли!

«Догоним – будешь бит».

Так ведь не догоняли.

Сменялись короли,

и выбивались стекла,

а годы… годы шли,

и детство блёкло, блёкло.

И вот, очнувшись вдруг,

осознаешь с испугом:

всё так же тесен круг,

но ты уже за кругом.

Трещит себе ледок,

блестит себе репейник…

Сынку осьмой годой,

большой растет затейник.

«С асфальта как с гуся вода…»

Как легко быть счастливым… всего-то и надо,

чтоб сосулька – бабах! – оторвалась от портика,

чтобы вспомнилось слово «хламидомонада»,

и еще лист бумаги – набрасывать чертиков.

Как легко быть счастливым… всего-то и надо,

чтоб старушка старушке сказала «Ты поняла?»,

чтоб сосед за стеной хохотал до упаду,

чтоб ворона кого-то опять проворонила.

Ах, легко быть счастливым… всего-то и надо,

что сгореть чудотворною свечкою заживо.

И – земли пятачок, отделенный оградой

от бескрайней земли, по которой ты хаживал.

«С асфальта как с гуся вода…»

С асфальта как с гуся вода,

в потёках стена.

Ну вот и весна, господа!

Ну вот и весна!

Не будет, поверьте, мадам,

большого греха,

Верни вы сейчас соболям

собольи меха.

За вами, смотрите, как встарь,

юнцы косяком.

Давай, гимназисточка, шпарь

теперь босиком!

Какая же, право, теплынь,

вот это апрель!

Пьянящая эта полынь,

и эта капель…

И шумен опять Разгуляй:

зонты, котелки…

Держи, брат, целковый «на чай».

А ну, рысаки!

Ах, этот серебряный бег!

Какая езда!

На месяц? На годы? На век?

Да нет, навсегда.

«Свиданье с вечностью, от двух до четырех…»

Свиданье с вечностью, от двух до четырех,

в заветном уголке Серебряного бора,

когда отшелестят на дачах разговоры

и отзвенит в ушах дневной переполох.

С природой выдохнуть и сделать новый вдох,

и с легкостью, как тень, шагнув через заборы,

незримо набежать на этот вечный город,

где вечен и ты сам пребудешь, дай то бог.

«Не дай то бог!» – кричу. Напрасно, мир оглох,

и эхо слов моих ушло в земные поры.

Так, значит, навсегда, согласно приговору?

Как сосны, и трава, и плеск воды, и мох?

Но, к счастью, мрак ночной вдруг, точно струп, отсох,

и выявилось все, от фауны до флоры,

и это был конец чистейшего мажора,

спугнувший всех ворон, откормленных дурех.

Фельдъегерская элегия Александру Сергеевичу

Пушкин родился в первопрестольной Москве и скончался в северной нашей столице, каковой жизненный путь его собственной рукою описан в заметках «Путешествие из Москвы в Петербург».

«Русские ведомости» за 1847 год

Покидая пункт А, неминуемо станешь пророком,

понимая уже, что пункт Б – твой единственный шанс,

и, наскуча почтовой каретою, тесной как кокон,

с облегченьем вздыхаешь, в поспешный садясь дилижанс.

За Тверскою заставой, ездой убаюкан, задремлешь

и, очнувшись, признаешь не тотчас же Черную Грязь,

и какая-то сила погонит наружу затем лишь,

чтоб взглянуть на гнедого, терзающего коновязь.

Кликнув конюха, скажешь, что надо ослабить уздечку,

подорожная выправлена, можно трогаться в путь.

Ну как прямо сейчас и махнуть мне на Черную речку?

Ведь исход предрешен, не четыре же года тянуть!

А с другой стороны, не судиться же с будущим веком,

ожидающим, чем я окончу восьмую главу…

И, рукою махнув, раскрываешь ты свой вадемекум,

с буквы ять, «Путешествие из Петербурга в Москву».

А в пути и в тюрьме всякой книге, как божьему дару,

надо радоваться, здесь тем более вам не пустяк:

вот и кукиш в кармане, стреляющий по государю,

или, скажем, прелестный пассаж о рекрутских страстях.

За окошком идиллия, куры сидят на насестах,

и бездумная мысль упреждает понятие штамп ,

речь о вяземских пряниках и о московских невестах

иль о белом стихе, что заменит когда-нибудь ямб.

Ну а после хитро так нанижется слово на слово,

что одни, не умея зерно отделить от плевел,

заблажат – мол, опять этот вор посягнул на основы,

а другие присвистнут – смотрите, как он поправел!

Заварю эту кашу, пускай моя песенка спета,

нет, не червь, и не раб, и не царь я – но бог, демиург!

Когда с этого света на тот провожают поэта,

то дорога возможна одна – из Москвы в Петербург.

Ночной звонок

Я спал, и вдруг прерывистый звон.

Я трубку снял: «Алло?»

Трещало в трубке,

а по спине нездешний холодок,

и на бок повело,

ну точно в шлюпке.

А в трубке голос: «Это этот свет?

С тем светом наконец

есть связь прямая.

Фон устранить пока что средства нет.

В кабине ваш отец.

Соединяю».

«Алло… Сынок?..» И пот меня прошиб.

Знакомый, с хрипотцой

отцовский голос.

«Ну что сопишь? У вас там, верно, грипп?

И суета? И зной?

И ты все холост?

У нас тут до всего рукой подать.

Всё есть и, разумеется, бесплатно.

А как здесь мило, чисто и опрятно,

сам понимаешь, божья благодать…

Так вот, сынок, возьми меня обратно!»

И, преодолевая немоту,

я крикнул: «Как там мать? Скажи ей…»

В трубку

завыли так, как воют лишь в аду,

провернутые

через мясорубку.

«Алло! алло!» – я жал на рычаги

и дул в мембрану я

что было силы.

В ответ свистело, шаркали шаги,

и слово бранное

произносили.

Но вот, как среди буден – Рождество,

возник напев

полузабытой речи:

«У вас там голод? Ты хоть ешь чего?

Воюете? И нет консерв

и свечек?

У нас, как сам ты понимаешь, рай.

Здесь прямо на тебе выводят пятна,

здесь всё так весело и так занятно,

лежи хоть целый день и загорай…