— Ленины сын, — уточнила баба в платке.

Жильцы расступились, пропуская его.

— Говорил, лампочку надо в коридоре повесить, — проворчал рябой.

Ну вот, «данайские дары» расставлены на столе, заграничные пакеты сложены, подошло неизбежное.

— Олег.

— Да, мама?

— Может. я вернусь домой?

— Ты все забыла? Забыла, как Тина сбежала из дому и три дня пропадала неизвестно где? Забыла про Верины головные боли?

— Я не буду к ним лезть со своими разговорами. И воспоминания читать. Честное слово.

— Мама!

— Заберусь в свою норку, и нет меня. Даже выходить.

— В твоей «норке» сейчас живет один. сын моего приятеля из Свердловска, ты его не знаешь.

— Надолго он?

— До августа, как минимум. Он поступать приехал. Способный мальчик. Володя. Вылитый отец. Я думаю, поступит.

— Я ему могу шпаргалки писать. У меня почерк. ты же знаешь, какой у меня почерк. В сорок четвертом, ты еще, ха-ха, отсутствовал в стратегических замыслах командования, я работала в лагере для перемещенных лиц, и когда я писала протоколы допросов.

— Мама, ему не нужны шпаргалки, он хорошо подготовлен. И потом, как ты себе представляешь жизнь в одной комнате со взрослым парнем?

— Да. Я понимаю. Но ведь он в августе поступит? Раз он хорошо подготовлен? Я подожду, что ж, если надо.

— Там у них. с общежитием неважно. а его отец, мой приятель, то есть близкий друг из Свердловска. Даже с Верой вчера поругались. Не выгонять же парня на улицу, правильно? Да нет, со временем, конечно, что-нибудь. В общем, не было забот.

— И не говори, сынок.

— А как твои мемории?  — поспешил он переменить тему.

— Вот, — оживилась мать и потянулась за общей тетрадью. — Контора пишет. Изображаю в красках нашу «раскосую» жизнь в Харбине. Помнишь всекитайскую кампанию против воробьев? Ну как же. Все, и стар и млад, с утра до поздней ночи, сменяя друг друга, бегали с трещотками! По рисовым полям. Под деревьями. Не давали им садиться, пока они все не попадали от усталости. Неужели забыл? Кстати. Как ты думаешь, если я все опишу, это не испортит отношения между нашими странами?

— Не думаю, — рассеянно ответил он.

— А помнишь китайца. как же его звали?.. он еще на КВЖД работал. на «линии», как они говорили. помнишь, какие он делал пельмени? Ты как начал наворачивать, действительно вкусно, что же, спрашиваю, вы в них кладете? Он говорит: «Свинину кладу, капусту кладу, сылое яйцо кладу, водку кладу.» Как — водку? А ты за обе щеки уплетаешь! А потом мы его к нам пригласили, и я селедку на закуску подала. Ой, что с ним было. «Не кусай, отлависься! Она совсем-совсем ссылая!» Ну? Селедку нельзя, а питона можно? Как тебе это нравится? Все-таки удивительно: такой культурный народ и такие варварские обычаи. Заказываем в ресторане утку по-пекински, приходит официант с двумя живыми утками под мышками: «Вам какую?» Я, конечно, отказалась, но твой отец, ты же его знаешь, он не мог виду подать, будто его что-то может шокировать. Приносят. Я на эту жареную утку смотреть не могу. А этот варвар, официант, состругивает мясо в тарелку! Как ни в чем не бывало. Точно полено. Представляешь? Мне дурно стало. А этому извергу в переднике все мало. «Сейсяс из костей бульон валить». Из него бы самого бульон сварили, я бы на него посмотрела. Ужасная жестокость, да?

Он машинально кивнул.

— Я уже написала про русский квартал Дао-ли. Про цирк, про оперу. Ты знаешь, что перед войной в Харбине пел Шаляпин? Да! И Вертинский! Написала про еврейскую столовую. Или про это не нужно? Такая тема. Это может осложнить международную обстановку, тебе не кажется? Лучше я подробнее напишу про «сад Яшкина». тоже, правда, Яшкин. Помнишь зоосад? Так трогательно. Ты был совсем маленький, я привела тебя к клетке с бурыми медведями и начала что-то про них рассказывать. Они как услыхали русскую речь, как стали ко мне рваться, как стали рыдать. Бедняжки. Не смейся, они все понимали.

Он и не думал смеяться, он ее давно уже не слушал.

— Да что медведи, если Любовь Матвеевна поливает свою фуксию, а та вянет и вянет, а я поливаю — нет! А почему? Потому что я с ней секретничаю. Про свою жизнь рассказываю. про тебя. Да-да. Какой ты маленький смешной был, как ты «р» не выговаривал, совсем как китайчонок. Помнишь, мы с тобой в русской церкви были. А там венчание. Поп-китаец выводит молодых к аналою и начинает: «Венчаются лаба божья Татьяна и лаб божий Михаил.» Все головы попускали, неудобно, смеяться в такой момент, а он серьезно так: «Согласна ли ты, лаба божья Татьяна.»

Взгляд Огородникова застилал туман. И этот поток сознания без начала и конца он слышал как в тумане. Не разливая слов, не понимая смысла. Он, что называется, отбывал номер. Отдавал сыновний долг. И всё здесь было бессмыслица: эта чужая нелепая коммуналка и его мать в ней, эта полутемная клетушка с фотоштативом, использованным под вешалку, эта общая тетрадь с никому не нужными мемориями, бред, бред.

— А что я мог сделать? — пожал плечами Огородников. Он уже снова сидел за столом. — Что вообще можно сделать в такой ситуации?

— Верхи не могут, а низы не хотят, — подытожил Раскин.

— Вот именно. Они меня достали. За моей спиной договорились с домом для ветеранов. Я когда узнал. Тут хоть, все же, не богадельня, дети вот даже, жизнь бьет ключом.

— По голове.

Огородников дернулся, как от удара.

— А я-то думал, у вас, у гуманистов, не принято бить лежачего.

— Ну, во-первых, вы уже не лежите. А во-вторых. психотерапия, понятно, не кэтч, но. не все же вас за ухом чесать. Поймите, чем скорее вы избавитесь от иллюзий и тихо займете приставное место в этом битком набитом зале, тем вероятнее, что вы получите удовольствие от спектакля. Хуже видно? Спина устает? Не брюзжите. Другие, не хуже вас, стоят вон на одной ноге, так что, считайте, вам еще повезло. Главное, что это — ваше законное место, вы за него заплатили свои кровные, и никто вас отсюда не попросит. Душевное спокойствие — оно, знаете, стоит любых неудобств. Вы понимаете, о чем я? А то пролезаем всеми правдами и неправдами в директорскую ложу, а нас потом оттуда. за шиворот.

— Всяк сверчок знай свой шесток?

— Я не уверен, что мы в это вкладываем одинаковый смысл. Да, шесток, если так определила тебе природа. У шестка, между прочим, свои преимущества — отличный вид сверху, если иметь в виду козявок-букашек, и ничуть не хуже снизу, если кто-то покрупнее имеет в виду тебя.

— А если не тебя?

— Не понял?

— Если твою жену?..

Он не любил, когда жена напивалась, а в этот раз Вера явно перебрала. Пластинка давно кончилась, а она продолжала висеть на своем партнере, что не могло не бросаться всем в глаза, поскольку больше никто не танцевал.

— Не отвлекайтесь, дружище. — Швед со значением встряхивал игральные кости, словно говоря тем самым, что для мужчины нет ничего важнее.

Огородников рассеянно бросил кости и записал выпавшие очки.

— Вы не перевернете, Олег, пластинку? — В просьбе этой матрешки как будто не таилась ирония, да и простовата была для иронии эта рязанская девка, сумевшая, правда, подцепить мужа-шведа, московского корреспондента, неплохо говорившего по-русски.

Он выполнил ее просьбу. Стоило зазвучать музыке, как мохнатый шар, подключенный к стереосистеме, зашевелил иглами и стал на глазах переливаться из одной цветовой гаммы в другую, точно хамелеон, демонстрирующий свои возможности.

Танцующие, а вернее сказать флиртующие, вяло сымитировали какое-то движение.

— Человек не может кому-то принадлежать, хотя бы даже в браке, — заметила как бы вообще хозяйка дома, умело подававшая красивую грудь и столь же умело скрывавшая некрасивые ноги. — Типичный предрассудок, освященный буржуазной традицией. Согласитесь, это пошло, — улыбнулась она Огородникову.

— С вами, Леночка, да не согласиться, — натужно улыбнулся он в ответ.

— Буржуазные традиции не так незыблемы, как многим здесь у вас кажется, — произнес породистый швед, окуривавший компанию сладковатым табачным дымом. — У нас в Швеции считают, что, как всякое движимое имущество, жена может переходить из рук в руки.