— Ловлю на слове! — оживилась матрешка.

— Во время танцев, дорогая. — Швед был доволен тем, как ловко он поймал в капкан свою простушку из Рязани. — Только во время танцев.

Огородников помрачнел — камень-то, не иначе, в его огород. Нет, он не ревновал, прошло то время, тут, скорее, было задето его мужское самолюбие.

— А по-моему, жену нельзя держать на привязи. Или привязь должна быть ну о-о-о-чень длинной. Ого, две «шестерки»! И бросок в запасе! — Рязань выкинула еще одну «шестерку» и даже взвизгнула от избытка чувств.

— Так что там насчет привязи? — поинтересовалась хозяйка дома.

— Привязь должна быть такая. — мечтательно завела глазки матрешка, — .такая. чтобы жена, как козочка, могла запросто переходить с одного пастбище на другое.

— А пастух? — спросила Елена, почему-то глядя на Огородникова.

— Пастух? — удивилась вопросу простодушная Рязань. — Да что ему, козочек мало? Только поспевай.

Огородников заерзал. Все эти двусмысленности, он чувствовал, направлены в его сторону. Но возмутиться значило бы поставить себя в глупейшее положение. Положение его представлялось, в самом деле, незавидным. Лена была не только хозяйкой дома, но и полновластной хозяйкой Института красоты, где Вера заведовала отделением. Он строил выразительные мины, пытаясь донести до Вериной патронессы всю гамму чувств, которые он испытывал по поводу постыдного поведения жены, но его мимические способности не находили отклика.

Чувства, выраженные во взглядах Лены, были, возможно, более прямолинейны, зато яснее прочитывались. Впрочем, Огородников из опасения прочесть в них лишнее старательно опускал глаза.

— Олег Борисович, вы позволите отвезти домой вашу супругу?

Этот тип с бородкой, бесцеремонно обнимавший одной рукой совсем обмякшую Веру, покрутил ключом перед самым его носом, как бы давая понять, что на его, бородатого, четыре колеса он вполне может рассчитывать. И не только сегодня.

— Я. — привстал Огородников.

— Нет-нет, — осадила его хозяйка, — я вас не отпускаю.

— Мы, знаете, рассчитываем на ваш проигрыш, — процедил, попыхивая трубкой, швед.

Вера, встрепенувшись, послала мужу воздушный поцелуй и позволила себя увести… или увезти… и то и другое.

Игра продолжалась.

Ноги у нее действительно подкачали, и он отвернулся, чтобы не видеть, как она раздевается.

— Вера будет волноваться, — произнес Огородников, уже лежавший под невесомым, как пух, японским покрывалом.

— Не будет, — отозвалась Лена.

— Когда протрезвеет, — уточнил он.

— Под моим началом около ста душ и, поверьте, ваша Верочка из них всех — самая трезвая.

— В каком смысле?

Лена скользнула к нему под покрывало, обвилась плющом.

— Нет, ты правда ничего не понял?

— А что я должен был понять?

— Что я тебя давно хочу, например?

— Ну это я, положим, понял.

— Понял, ага. Когда все разбежались и оставили нас вдвоем.

— Все? Ты хочешь сказать.

— Да, и твой Верунчик — первая. Завотделением в Институте красоты — да об этом любая баба может только мечтать. Я ж говорю, в чем в чем, а в трезвости твоей женушке не откажешь.

— Так что вас, собственно, больше заело — что жена наставила вам сослагательные рога (неопровержимых доказательств у вас, как я понял, нет) или что она одолжила вас на вечер своей патронессе?

— По-вашему, не мерзость?

— А вы утешайтесь тем, что одна мерзость уравновешивает другую. Она — вам рога, вы — ей. хотя, наверно, трудно наставить женщине рога, судя даже по медицинской литературе. Возможно, вы были первый, кому это удалось.

— Эти лавры я бы с удовольствием уступил вам.

— Вот оно что. Двойная, значит, обида. Без меня меня «женили», да еще так неудачно. Ну что вам сказать? Ну. считайте, что у вашей жены плохой вкус по этой части. Остается надежда, что в следующий раз вы будете вместе выбирать для вас любовницу, и с большей ответственностью. Надежда-то, Олег Борисович, остается?

— У меня есть неопровержимые доказательства, — угрюмо варил какую-то свою мысль Огородников.

— Что? Какие доказательства? — не врубился Раскин.

— Что она мне тогда наставила. изменила, в общем.

— Но ведь этот… бородатый… вы сами говорили, привез ее домой. Сдал, так сказать, с рук на руки вашей дочери.

— И за то, что он ее подбросил до дому, она, по-вашему, пригласила его на мои именины?

— На ваши именины? — Раскин не сумел скрыть своего изумления. — Бородатого?

— То есть я не знаю, был ли он, но она его пригласила.

— Постойте. Как «не знаете»? А где же были вы?

— Я? — невесело усмехнулся Огородников. — Известно где.

Дом без хозяина выглядел, в общем-то, так же, как и при нем, — звон гитарного «металла», препирательства, бестолковщина.

— Тина!

— Чего тебе?

— А повежливее нельзя? Позвони отцу!

— Че-во?

— Отцу, говорю, позвони!

— Ладно.

— Скажи, к шести все соберутся. К шести, слышишь? — кричала Вера из кухни, занятая в основном тем, что мешала своим подружкам, сестричкам-косметичкам, готовить.

— Не глухая.

— Что? — не расслышала Вера.

— Да пошла ты, — пробурчала дочь.

— Да не в полпятого, а в шесть!

— По буквам, — включилась боевая Верина подружка: — Шашлычок с витамином Е, Солянка с Трюфелями, ну и смягчить это дело чем-нибудь покрепче. Ш-Е-С-Т-Ь.

— А я бы — нет, я бы. — Вера задумалась. — Шубу Енотовую, Сапоги.

Тина, набравшая номер телефона, закричала:

— Не отвечает!

— Выключил. Ну, паразит! Интересно, почему я за всех должна отдуваться?

— Потому что везде хочешь поспеть одной, — Тина выразительно шлепнула себя по заднице, — на три ярмарки. Вот теперь и отдувайся.

Дверь за дочерью закрылась.

Огородников откинулся на спинку кресла, глаза его были закрыты. Он сидел один в большой, со вкусом обставленной квартире. Из стереоколонок мягко звучал уже знакомый нам хрипловатый голос, и ему эхом вторил другой:

В тот день, как облак, Лебедь появился,

в тот день открылась Роза, словно нож.

Ты нежилась под солнцем и скучала,

меня, солдата, колотила дрожь.

Я с матерью простился накануне.

«Не плачь. Считай, что комната за мной.

И не суди, пожалуй, слишком строго,

узнав, что плохо кончил твой меньшой».

Я был в жару — и Роза стала вянуть,

я жалок был — и Лебедь чахнуть стал,

зато ты предпочла меня всем прочим,

и я себя рабом твоим признал.

Он был словно в трансе. Иногда он продолжал шевелить беззвучно губами, хотя ему, вероятно, казалось, что он поет. А то вдруг снова «просыпался», обретая голос.

«Вставай! — раздался голос трибунала. —

Вставай, пока не дрогнул твой отряд!

У них уже кончаются патроны,

уже твоих товарищей теснят».

Но медлил я, изнеженный, в объятьях,

я льнул, давно пресыщенный, к губам,

и сладкий яд, по жилам растекаясь,

убил во мне всю ненависть к врагам.

Так и не смог своих предупредить я,

что неприятель в тыл зайти сумел.