А потом вдали забрезжил слабый свет фар. То, к чему они были прикреплены, двигалось медленно, как бы на ощупь. Разглядеть за стеной снега самое главное — что это была за машина? — я никак не могла. В то же время я понимала, что просто не успею «проголосовать», если затаюсь у обочины и выскочу только в тот момент, когда попаду в зону видимости водителя. Нужно было рисковать. Помню, меня удивила моя внутренняя готовность именно к такому решению. Очевидно, я начисто утратила способность учитывать реальные последствия своих поступков. Шансов на то, что в такую рань, да еще из леса, в моем направлении едет обычная гражданская машина с каким-нибудь страдающим от похмелья человеком за рулем, изнемогающим от желания сделать что-нибудь хорошее ближнему, практически не было. Но я не думала об этом, а просто стала размахивать руками с энтузиазмом путевого обходчика, на участке которого диверсанты взорвали рельс.

Я пыталась разглядеть эту машину, когда она находилась в нескольких метрах (хотя, если что, деваться уже было некуда), однако безуспешно: вспыхнувшие фары дальнего света полностью ослепили меня. Прикрыв слезящиеся глаза рукой, я сделала несколько шагов вперед и только тогда разглядела неопределенного цвета «Победу», мотор которой работал с какими-то всхрюкивающими, жалобными интонациями. Я рванула на себя металлическую ручку двери и буквально ввалилась в темный салон, где стоял густой, давнишний запах плесени. Впечатление было такое, точно я очутилась в погребе.

Когда глаза немного привыкли к темноте, я увидела огромную седую бороду, основательную картофелину ярко-алого носа и хитрые стариковские глаза, смотревшие на меня с нескрываемым любопытством из-под лакированного козырька нелепой фуражки.

— Куда, пани? — густым басом поинтересовалась борода по-польски.

— В Лодзь, — вяло откликнулась я и стала дышать на онемевшие пальцы.

— Так, — кивнула борода.

— Что? — уже по-русски переспросила я.

— Пани русская… — хмыкнул старик. Он не спрашивал, а утверждал.

— Это плохо?

— Цо?

— Что я — русская.

— Лучше бы вы были полькой, пани, — сказал он довольно чисто по-русски.

— Почему?

— Так спокойнее, — пожал плечами старик и передвинул на руле ручку передач. — Куда вам в Лодзи?

— Мицкевича, 17.

— Тихий район, — пробормотал старик и тронул машину.

Минут десять мы ехали в полной тишине, если, конечно, не считать завывания вьюги за окнами чахоточной «Победы», которая при более пристальном осмотре приборной панели оказалась «Варшавой». Погода по-настоящему взбесилась, но мне это было только на руку. В такую пургу у меня было больше шансов, во-первых, благополучно добраться до цели, а во-вторых, и дальше поддерживать атмосферу сосредоточенности, избавлявшую меня от общения с сомнительным стариком. Его борода определенно мне не нравилась. Но еще больше меня смущала манера старика хранить олимпийское спокойствие в столь неординарной ситуации. Я бы на его месте ни за что не остановилась на том перекрестке. А если б уж остановилась, то вопросов у меня хватило б до самой Лодзи. Этот же ни о чем не спрашивал, лихо вертел тонкую баранку и тихо бурчал себе что-то под нос. Когда я прислушалась к этому бурчанию, то разобрала, что старик попросту поет. Музицирует, польский «папа Хем».

Ехали мы очень медленно, словно ощупывая каждый метр неровной трассы. Было скользко, за окнами стояла сплошная белая мгла, и впереди почти ничего не было видно. Настроение мое портилось с каждой минутой. Даже отогрев наконец руки и немного привыкнув к бормотальной песне и запаху плесени в машине, я не чувствовала себя в относительной безопасности. Все казалось мне неестественным и странным, все пугало: дурацкая эта машина, появившаяся из леса, оцепленного регулярными войсками, неестественно молодые глаза старика, его роскошная, почти бутафорская борода, а главное — демонстративное его безразличие к свалившейся невесть откуда, буквально как снег на голову, попутчице-иностранке. Я грызла себя за то, что сдуру выболтала ему адрес. Потом сообразила, что я не в Москве и придумать другой повод для отвода глаз просто не смогла бы… Ехали мы уже минут двадцать. Прикинув приблизительно, сколько нам еще осталось до Лодзи с учетом черепашьей скорости «Варшавы», я решила хоть как-то прояснить ситуацию:

— Откуда вы знаете русский, пан?

— Воевал, — хмыкнул «папа Хем» и почесал бороду. — Какая ж война без русских? А, пани?

— Так вы с русскими воевали или против них?

— Всяко бывало.

— Вы меня очень выручили, пан…

— Ну и хорошо, — старик снова замурлыкал песню.

— А вам не странно все это? — осторожно поинтересовалась я.

Бормотание резко оборвалось.

— Это не мое дело, — сказал он после некоторого раздумья. — Не мое.

— Что «это»?

— Да все! Вы, пани, чего хотите? На Мицкевича я вас отвезу. Ну и все. А дальше меня не касается. Понимаете?

— То есть, пан, вас это не интересует?

— Вот-вот! — обрадовался дед точному определению. — Не интересует.

— У меня к вам просьба есть, пан.

— Деньги нужны? — ворчливо поинтересовался он.

— С чего вы взяли?

— Ну, а чего тебе еще надо? Небось удрала от мужа, а теперь без денег по лесам шастаешь. Нехорошо! — он покачал головой. — Нельзя из дому уходить. Гляди, какой снег. Замерзла бы, тогда что?..

Судя по всему, в голове у «папы Хема» активно бродило сложное варево из отеческих чувств, начинающегося маразма, национального самосознания и обрывков переосмысленных и вышедших в тираж жизненных установок. Я вдруг сообразила, что он вообще не увязывает воедино суверенную территорию Польши, мое русское происхождение и гражданство, а также несоответствие моего ущербного внешнего облика тому географическому и психологическому ландшафту, на фоне которого он меня встретил. Короче, старик был не в себе ровно в той мере, какую предполагал его более чем преклонный возраст.

Естественно, если не придуривался…

— Нет, пан, деньги мне не нужны, — тихо сказала я. — Я вот о чем: муж меня бьет. Сильно…

— Для чего? — строго поинтересовался дед. — Гуляешь?

— Детей у нас нет, — честно призналась я.

— С порчей ты?

— Да вроде нет…

— Бывает, — понимающе кивнул старик. — Лечишься?

— Лечилась. Не помогает.

— За то и бьет мужик твой?

— Ага.

— Ну?

— Уйти хочу от него.

— Уйди, коли бьет. Зачем терпеть?

— Не отпускает. Убить грозится.

— А ты?

— А я не могу больше. Мочи нет. На Мицкевича подружка моя живет. Старая подружка, еще по школе. У нее и спрячусь…

— Ну?

— Если узнает — найдет и вилами заколет.

— Так откуда ж он узнает?

— А вдруг вы кому-нибудь скажете?

— Я-то? — «папа Хем» хмыкнул. — Да что ж я, зверь какой, а? Не бойся, девка, никому не скажу. Я солдат старый, тайну хранить умею. Не бойся!

— Ой, спасибо вам, пане.

— Так что с детьми? Рожать-то будешь?

— Не знаю…

— Плохо, — буркнул он и уже больше не раскрывал рта.

Через полчаса он молча остановил машину и кивнул в окно: приехали, мол.

— Спасибо вам, пане, — повторила я.

Он ничего не ответил, только как-то очень грустно улыбнулся. И, уже выходя из «Варшавы», я увидела, что «папа Хем» действительно очень стар. И борода у него — самая что ни на есть настоящая.

Машина притормозила точно у водонапорной колонки, о которой говорил Пржесмицкий. Перед мной возвышался небольшой аккуратный, в полтора этажа, домик под густо заваленной снегом крышей. В другой обстановке меня бы наверняка умилил замысел строителя, создавшего идеально простую и в то же время очень человечную конструкцию для жилья. Но сейчас мне было не до того. Торопливо, надеясь, что никому не попадусь на глаза, я протопала по снежной дорожке к добротным деревянным дверям с узким оконцем-бойницей и вжала до упора белую пуговку звонка.

За дверью послышались чьи-то тяжелые шаги, потом в оконце мелькнул зеленый глаз и дверь распахнулась.