— Паспорт поддельный?

— Да, сэр. Но работа филигранная.

— Где он сейчас?

— В голландской полиции.

— Что говорит?

— Что стал жертвой провокации.

— Как объяснил наличие оружия?

— Сказал, что пистолет не его. Впрочем, он был в перчатках, так что доказать ничего нельзя…

— Сколько они могут его держать?

— За использование подложного паспорта? День-два, не больше. Это высылка. Думаю, его стоило бы переправить сюда, пока русские там сами не разобрались.

— Ты уверен, что это человек КГБ?

— Абсолютно, сэр. В Схипхоле работали русские.

— Тогда непонятно… — Уолш закончил наконец раскатывать сигару, обрезал кусачками конец и прикурил от тяжелой настольной зажигалки. — Профессионал не мог в одиночку пойти на перехват такого бугая, как ты.

— Не мог, сэр, если знал, что я человек ЦРУ.

— А он, думаешь, не знал?

— Думаю, нет, сэр. Да и откуда? Мои контакты с Мишиным они просветить не могли. А после всего… Они пасли тех, чьи трупы не были обнаружены после операции. То есть Тополева, Мишина и Мальцеву. И, видимо, пасли масштабно, с привлечением достаточного количества людей. Они ведь не работают наудачу — не та школа.

— Где этот Сотборн пытался перехватить тебя?

— Там все было очень быстро… — Юджин вытряхнул из пачки сигарету и закурил. — Я видел с самого начала, что она на мушке, но действовать не мог: та баба просто бы ее пристрелила.

— Почему она не сделала этого раньше? — Уолш пыхнул сизым дымом. — К чему весь этот спектакль с приступом?

— Сэр, они хотят знать, что же все-таки произошло в Волендаме. Ним очень нужны Мишин и Тополев. В первую очередь Тополев. А она — свидетель…

— О’кей. Что было потом?

— Я предполагал, что эту бабу кто-то страхует, но времени на проверку уже не оставалось. Там есть широкая лестница, она пересекает по диагонали центральную часть аэровокзала. Я бросился туда, чтобы успеть к другому выходу. Тут он и возник… Нет, сэр, он действительно не знал, кто я: слишком близко подошел, чересчур беспечно действовал, оставил мне свободный угол при контакте, да и пистолет, как потом выяснилось, стоял на предохранителе. Надеялся взять на испуг…

— Дальше.

— Я потерял на нем секунд десять-двенадцать. Пока развернулся, пока скрутил, пока подобрал «беретту»… Короче, когда я выбежал, на стоянке у аэропорта не было ни одной подозрительной машины. Только потом, когда полиция нашла связанного шофера такси, концы сошлись. Но время уже было упущено.

— Куда ее могли повезти?

— Идеальный вариант — Роттердам.

— Порт?

— Да. Там всегда стоят под погрузкой несколько советских судов.

— Следовательно… — Уолш потянулся так, что хрустнули суставы. — Следовательно, сейчас она, возможно, еще в пути.

— Да, сэр.

— Я говорил тебе тогда, в Буэнос-Айресе: этой женщине фатально не везет.

— Сэр!

— Ну ладно… — Уолш встал, обошел стол и присел рядом с Юджином. — К счастью, вся эта история завершилась. Думаю, то, что случилось с твоей протеже, в графу «неудачи» мы вносить не будем. Не так ли, Юджин?

— Да, но…

— Я еще не закончил, — тихо сказал Уолш. — Ты хорошо там потрудился, директор доволен твоим решением взять Тополева. Работа с этим типом весьма перспективна, сейчас им занимаются ребята из русского отдела. Теперь поезжай домой, отоспись, съезди к матери, навести ее, а в воскресенье — на работу. Для тебя есть одно дельце, весьма щекотливое, кстати. Да, — Уолш предостерегающе поднял указательный палец, — на тот случай, если ты захочешь и дальше продолжать автономное плавание. По-мужски я тебе сочувствую, поверь, это искренне. Но как твой прямой начальник скажу одно: просто здорово, что вся история завершилась так, как завершилась.

— Сэр, речь идет о человеке, который пытался помочь нам…

— Юджин, ради Бога, только без высоких слов! — Уолш поморщился. — Ты — офицер Центрального разведывательного управления США. И я прошу вести себя, хотя бы в моем присутствии, подобающим образом.

— Да, сэр. Но хоть что-то мы можем сделать?

— Кто «мы»? ЦРУ? Мы не фонд Рокфеллера и не занимаемся благотворительностью! «Что-то», как ты выражаешься, нами делается под что-то. Тебе есть что предложить?

— Пока нет…

— Ты забыл добавить: «к счастью».

— Разве ее нельзя обменять?

— Юджин, ты действительно устал, если несешь такую галиматью. Кто она такая, чтобы ее обменивали? И учти, — Уолш вновь поднял желтый от никотина палец, — любое твое самостоятельное действие в этом плане будет рассматриваться как должностное преступление и нарушение присяги. Помни об этом, сынок! Хотя бы несколько дней, пока твоя голова окончательно не остынет.

— Мне очень жаль, сэр, — Юджин встал и вытянулся во весь рост. — Но в таком случае я буду вынужден подать рапорт об отставке.

— Надеюсь, ты обдумал то, что говоришь? — седые брови Уолша поползли вверх.

— Вы же знаете, сэр: я никогда не приходил к вам с необдуманными предложениями.

— Позволишь мне еще вопрос?

— Да, сэр!

— Какая команда выиграет от твоего решения?

— Сэр, я бы мог ответить вам, но только неуставным аргументом.

— Еще минута, и ты с уставом разойдешься навсегда. Так что говори, тренируйся!

— Я люблю эту женщину, сэр! И я не могу оставить ее.

— Серьезный довод, — задумчиво пробормотал Уолш. Он вернулся в свое рабочее кресло, откинул лист календаря-еженедельника и, подперев подбородок кулаком, спросил. — Скажи, сынок, ты можешь хотя бы несколько дней ничего не предпринимать?

— Смысл, сэр?

— Да или нет?

— Нет, сэр. У меня просто нет времени. Как только ее выпотрошат там, на Лубянке, она — не жилец.

— Что ты сможешь сделать один, без прикрытия фирмы?! — теряя терпение, взорвался Уолш. — Нелегально проникнуть в СССР? Совершить подкоп под следственный изолятор КГБ? Организовать выброс командос на Кутузовский проспект? Умыкнуть свою кралю в Америку на воздушном шаре?.. Будь реалистом, Юджин!

— Я пытался, сэр. Все десять часов, пока летел через океан.

— И?

— У меня ничего не вышло…

Ночь с 3 на 4 января 1978 года

Даже если бы я не знала, кто именно выловил меня в амстердамском аэропорту, скрутил, как черенок веника, заковал в наручники и, сорвав повязку с глаз, втиснул в микроскопическую каюту с наглухо задраенным ржавым иллюминатором, — все равно, попав на эту скрипящую посудину, я сразу догадалась бы, что имею дело со своими милыми соотечественниками. Потому что ни одна другая текстильная промышленность в мире никогда не додумалась бы наладить выпуск таких жутких байковых одеял с блеклыми арестантскими полосами, каким была по-солдатски заправлена привинченная к полу железная койка. Потому что ни в какой другой стране мира, даже самой слаборазвитой и отсталой, не может так выразительно и неповторимо пахнуть консервированными кильками пряного посола, капустой из прогорклых щей и немытыми много лет чугунными пепельницами…

Когда меня втолкнули в этот отсек для мелкого рогатого скота с добрым русским напутствием в спину: «И не вздумай орать, стерва!» — я едва успела оглядеться и оценить меблировку моей плавучей тюрьмы, особенно небольшого эмалированного корытца (я не сразу сообразила, что оно предназначено для омовений и естественных надобностей), как в иллюминаторе прощально мигнул краешек холодного, неестественно бледного солнца и каюта быстро погрузилась в темноту. Сколько я ни нашаривала выключатель какого-нибудь осветительного прибора, все попусту. Как говорит моя незабвенная приятельница: «Если уж не повезет, все равно изнасилуют и не дадут даже колготки снять».

Поскольку мое внутреннее состояние идеально гармонировало с темнотой, заполнившей каюту, я вздохнула, сбросила туфли, уткнулась лбом в жесткую, как березовое полено, подушку и, плотно закутавшись в свою замечательную дубленку, провалилась в забытье.