…Мне снилось, что я лежу на жестком, пахнущем детской клеенкой операционном столе, под слепящим рефлектором, и хирург, лицо которого, как у куклуксклановца, целиком скрыто под ослепительно белым капюшоном с прорезями для глаз, пытается снять с меня наручники. Я вижу, что тяжелые стальные браслеты глубоко впились мне в кожу, они как бы срослись с нею, стали частью меня, я хочу отговорить хирурга от задуманного, объяснить, что ни к чему эти роскоши, эти страшные, поблескивающие холодом инструменты с зазубринами, что я должна и дальше жить с наручниками на запястьях… Но сказать ничего не могу, поскольку губы мои распухли и стали тяжелыми, как железобетонные плиты. А рядом с хирургом стоит моя мама и тихо повторяет куда-то в пустоту операционной: «Я прошу вас, доктор, осторожнее! Разве вы не видите, что моей девочке очень больно, что она страдает?»

— А ничего, мамаша! — наканифоленным голосом Матвея Тополева жизнерадостно отвечает хирург. — Тяжело в лечении — легко в гробу!..

Проснувшись наутро, я первым делом ощупала запястья и, с облегчением обнаружив, что наручников на них нет, огляделась в поисках своих вещей. Каюта была так мала, что сумочку я обнаружила сразу — она валялась на заплеванном полу у задраенной наглухо двери. Заглянув на всякий случай под койку и удостоверившись, что, кроме паутины, пожелтевшего номера «Известий» и пустой консервной банки, все прочие сокровища мира блистают своим отсутствием, я раскрыла сумочку. Чья-то щедрая рука великодушно оставила в мое безраздельное пользование целое богатство — зубную щетку в пластмассовом футляре, полукруглый гребешок, которым я иногда подбирала волосы, маленькое зеркальце, пачку «Бенсон энд Хеджес» с единственной сигаретой и разовую зажигалку с тисненым фирменным знаком отеля «Дам». Ни косметики, ни флакона французских духов «Клима», ни портмоне с деньгами и фотографией мамы, ни блокнота с «паркером» покойного барона Гескина… Дескать, надрайте как следует зубки, гражданка Мальцева, расчешите свои свалявшиеся патлы, закурите вашу буржуазную сигарету и посмотритесь наконец в простое советское зеркальце. Ну что? Теперь вы видите, как идеально вписывается ваше мурло в родную социалистическую действительность? Замечаете, как подходит вам эта благоустроенная каюта флагмана советского грузового флота? Цените сверхъестественные усилия, благодаря которым в самый последний момент мы все же уберегли вас от грабиловки Уолл-стрита и панелей Лас-Вегаса?..

Железная дверь коротко скрежетнула, и я увидела чью-то широкую спину в грязно-серой брезентовой робе. Неизвестный, оказавшийся на поверку молодым рослым мужиком с побитым крупными оспинами лицом, неуклюже развернулся и поставил на миниатюрную подставку, также наглухо привинченную рядом с койкой, бугристый эмалированный поднос, где красовались грязный стакан мутного чая, глубокая тарелка с какой-то подозрительной кашей, краюха хлеба и два куска желтоватого сахара. Очевидно, к тому времени моя реакция на происходящее обострилась до такой степени, что еще до того, как рябой повернулся ко мне мурлом, я поняла, что это не тот, с кем мне предстоит приятная беседа на фоне мирного морского пейзажа.

Решив не тратить попусту силы, я молча смотрела, как рябой не без труда зафиксировал поднос на подставке, вынул из кармана одеревеневших от грязи и морской воды штанов алюминиевую столовую ложку, шваркнул ее между стаканом и тарелкой, после чего взял курс к иным берегам.

— Эй! — окликнула я.

— Чего? — он полуобернулся и одарил меня недобрым взглядом из-под рыжеватых бровей.

— А сахар чем размешивать? Пальцем?

— Черенком. Не барыня поди!

И с лязгом захлопнул дверь.

Все. Как сказал бы наш редакционный фотокор Саша, встреча прошла в теплой, дружественной обстановке.

Хотя чай был практически бесцветным и едва теплым (во всяком случае, растворить в нем сахар так и не удалось), а ячневая каша напоминала по консистенции и вкусу цементный раствор слабого замеса, я уничтожила завтрак за минуту. Голод, как известно, не тетка. Не успела я расправиться со своей нехитрой трапезой, дверь вновь заскрежетала. Мне даже не надо было отрывать взгляда от начисто опустошенной тарелки, чтобы убедиться: это — ко мне…

4 января 1978 года

Спустя много лет, описывая эпизод, который, как выяснилось впоследствии, кардинальным образом изменил жизнь очень многих людей, Юджин утверждал, что то был знак свыше, рука провидения. По его словам, на подъезде к Ричмонду в глаза ему бросилось необычное название мотеля, выписанное красно-синими неоновыми трубками: «Смеющаяся дева».

Еще не соображая толком, что он намерен предпринять, Юджин включил правый поворотник «импалы» и въехал на просторную асфальтированную площадку перед двухэтажной коробкой мотеля. Оставив дома после разговора с Уолшем почти все вещи, которые брал с собой в Европу, он ехал на встречу с матерью налегке. В синей спортивной сумке, небрежно брошенной на заднее сиденье, были лишь бритва, смена белья, да пара свитеров, между которыми покоился пластиковый пакет с несколькими обоймами к армейскому кольту. Мать, естественно, понятия не имела о его возвращении. Таково было одно из неписаных правил «фирмы» — никогда и никому (естественно, кроме прямого начальства) не сообщать ни по телефону, ни письменно о том, где находишься и куда собираешься.

Мать Юджина всегда относила внезапные появления сына в родительском доме на счет его детского пристрастия к сюрпризам. Естественно, Юджин не пытался ее в этом разубедить…

— Переночуете у нас, сэр? — хозяин мотеля, дородный человек в темном костюме и синей бабочке, с нескрываемой симпатией смотрел на Юджина.

— Даже не знаю… — Юджин поскреб в затылке.

— Смотрите, сэр, — толстяк выразительно пошевелил пухлыми губами и взглянул в окно. — Погода портится. По радио обещали снегопад. Да и ехать на ночь глядя по такой скользкой трассе — дело рискованное.

— А почему вы решили, что я куда-то еду? — Юджин пристально взглянул на толстяка. — Номера моей машины — вирджинские, вещей с собой нет…

— Сэр, — улыбнулся хозяин, — я почти тридцать лет занимаюсь отельным бизнесом. Поверьте мне: в чем в чем, а в психологии клиента я разбираюсь. Так что — переночуете или поедете дальше?

— Пожалуй, вы меня убедили…

— До завтра?

— Да, до утра.

— С вас двадцать долларов, сэр.

Не считая названия, мотель этот во всех отношениях был типичным — неизменный американский стандарт преследует клиентов от Юты до Миссисипи, от Фриско до Нью-Хэйвена. Идеально чистая спальня. Стерильный туалет. Широкая и жесткая, как бильярдный стол, кровать. Библия в добротном переплете на ночном столике. Черно-белый телевизор на тумбочке. Широкое окно с пластиковыми жалюзи, из которого открывался вид на широкую ленту шоссе Вирджиния — Северная Каролина — Флорида.

Юджин вздохнул, бросил сумку на идеально застеленную кровать, скинул короткую черную меховую куртку, с облегчением расстегнул плечевую кобуру и повесил ее в крохотный платяной шкаф. «Выпить бы чего-нибудь», — подумал он, и тут же в номер коротко постучали.

«Если это посыльный с бутылкой „Джонни Уокера“, — пробормотал Юджин, направляясь к двери, — я переселюсь сюда навсегда».

У входа действительно переминался с ноги на ногу посыльный — прыщеватый подросток в синей форменной курточке, отделанной желтым галуном. Однако в руках у него была не бутылка, а продолговатый белый конверт.

— Чего тебе, парень?

— Это вам, сэр, — доложил мальчишка и протянул конверт Юджину.

— Ты уверен, что именно мне?

— Да, сэр. Мне сказали, в пятьдесят третий номер.

— Кто?

— Мужчина в баре.

— Ты его знаешь?

— Н-нет, сэр.

Юджин нашарил в кармане джинсов пятидолларовую купюру и протянул ее курьеру.

— Ты его знаешь?

Рассыльный помялся, но затем, видимо, поборов соблазн, спрятал руки за спину.

— В чем дело, парень?