— Бомбами по рейхстагу! — Ивин повернулся к Лазареву. — Здорово, а? Это здорово, Сергей Николаевич!

Летчики зашевелились, загудели — нестройно, слабо, немногие. Сообщение о налете на Берлин уже не было неожиданностью: в последнее время в отряде все чаще заговаривали об этом.

Командир сменил комиссара полка — бритоголовый, смуглый, с глубокими темными глазами.

— Вы должны понимать важность и политическое значение операции. Мы единственные солдаты отступающей армии, которые могут бить врага на его земле. Перед нами сильный, упоенный победами противник. За ним половина Европы, за ним опыт войны. Мы должны выбить… Вышибить! — крикнул он. — Вышибить из противника победный дух, подавить его самонадеянность и веру в безнаказанность. — Комиссар вытер бритую голову платком. Он заметно волновался. — Положение на фронтах серьезное… Но сколько лиц просветлеет, когда люди узнают, что наши самолеты бомбили фашистскую столицу. Надо помнить об этом.

Флагштурман сделал слабое движение рукой, приглашая летчиков поближе к карте. Многие поднялись, задвигали табуретками. Преснецов даже не пошевелился. Он сидел на своем табурете, положив ногу на ногу, подперев голову крепким кулаком.

Карта летчикам была знакома, на ней еще сохранились прокладки недавних маршрутов: выцветшие, полустертые карандашные линии шли от Ленинграда и обрывались в районах Луги (совсем короткая), Пскова, Двинска, Мемеля… А свежая ярко-красная черта протянулась вдоль балтийского побережья и, свернув у Штеттина на материк, упиралась в Берлин.

— Немцы считают свою столицу неуязвимой, — начал штурман. — Конечно, оперативное преимущество сейчас на их стороне. Мы лишены возможности действовать с тыловых аэродромов, и этот остров — единственное место, откуда наши самолеты могут достать Берлин. — Кто-то из летчиков, сидевших впереди, зашелся в кашле. Штурман переждал кашель и спокойно продолжал: — Расчеты показывают, что вылетать мы должны в сумерках, примерно в двадцать один час, а возвращаться в четыре утра, с восходом солнца. — Штурман повернулся к карге. — После взлета идем над морем до южной береговой черты, затем — на юго-запад до Штеттина… Как видите, большая часть маршрута пролегает над морем. Относительно спокойная часть… С выходом на береговую черту надо ожидать истребителей противника и зенитный обстрел. От Штеттина — на Берлин… Профиль полета сложный: от малых высот при вылете до практического потолка наших машин над Берлином. Последняя часть маршрута самая трудная. Берлин окружен тремя поясами зенитной обороны, над городом висят аэростаты заграждения и барражируют ночные истребители. Удары будем наносить только по крупным военным объектам. Военные заводы в основном расположены в районе внешнего городского кольца, металлургические и машиностроительные — в северо-западной части города. — Школьная указка небрежно гуляла по карте. — После удара по цели выходим к морю в районе Кольберга и дальше идем над морем до аэродрома базирования… В случае повреждения моторов или бензобаков мы не сможем дотянуть до базы. Садиться на вынужденную придется на оккупированных территориях Литвы и Латвии. Самолеты сжечь и пробиваться через линию фронта к своим. — Штурман оглядел слушателей. — Итак, возвращение… Вы знаете Балтику. Туманы здесь — вещь обычная. Самое скверное, что они часто неожиданны. Тут и хорошие синоптики бессильны. Ближе Ленинграда запасного аэродрома у нас нет, но и до него не хватит горючего. Вы легко можете рассчитать, что после семичасового полета топлива у нас останется лишь для захода на второй круг или на минут пятнадцать полета… — Штурман долго молчал. — Кое-какие преимущества у нас все-таки есть. Самое главное — внезапность. Нас не ждут. Немцам известны возможности наших машин и, судя по последним налетам, места их базирования. Данные, которыми они располагают, исключают всякую вероятность появления русских самолетов над Берлином…

Ну, утешил: не ждут! Достал рябой от разноцветных значков план Берлина: железнодорожные станции, аэродромы, электростанции, заводы — металлургические, газовые, авиационные, моторостроительные… Все понятно: будущие цели.

Начальство ушло. Думал, малость расслабимся, поболтаем. Но Грехов продолжал на меня наседать: «А здесь как? А что тут?» Я постарался толково и внятно все ему разъяснить: заход на цель в этом секторе… высота бомбометания… уход с отворотом влево…

Грехов что-то нервничал. Это было даже странно.

«А он все прет, гад! — вдруг сказал Преснецов с непонятной веселостью. — Может статься, мы скоро окажемся у него в тылу».

«Да, — кивнул Лазарев, — все прибрежные аэродромы заняты немцами. Придется жить и действовать под боком у противника».

«Жить и действовать! — Рытов криво усмехнулся. — Разок бы сходить до Берлина».

«Но почему? — быстро спросил Ивин, — Почему, собственно? Ночные полеты, внезапность… У нас есть шанс».

«Не рвись, — хмуро сказал Рытов. — На войне не надо торопиться».

Навроцкий сидел, наклонив голову и не проявляя никакого интереса к разговору. Он, кажется, даже зевал втихомолку. Мне это знакомо. Я всегда зеваю, когда волнуюсь. Может, и Навроцкий нервничал, как мой командир?

«Но почему? — снова спросил Ивин. — Ночные полеты…»

Навроцкий поднял голову. На его лице было выражение скуки и раздражения. Редко я его таким видел.

«Ночные полеты… — Он неожиданно улыбнулся, и я узнал прежнего Навроцкого. — Темного времени нам, Юра, не хватает. Чтобы оказаться над Берлином ночью, мы должны взлетать в сумерках. То есть минут двадцать — двадцать пять мы будем идти при свете дня вблизи прибрежных аэродромов, на которых сидят немецкие истребители. Чего же им не перехватить тяжело нагруженные машины, да еще идущие с набором высоты?»

Ивин растерянно повернулся к Преснецову.

И мне нравился этот веселый, никогда не унывающий летчик. Как-то один молодой штурманец заявил при всех, что с Преснецовым он готов лететь куда угодно. Он сказал, что когда видит рядом самолет Преснецова, то уверен, что с ними ничего не случится. Может, и не стоило мальчишке-штурману говорить этакое при своем командире, но Преснецова он понял: прочный человек. Точно, его ничем не проймешь. Обвались у Преснецова стена за спиной, он и ухом не поведет.

Нельзя сказать, чтобы ему везло больше других. Скорее наоборот. В первом же боевом вылете Преснецова выбили из строя. На горящей машине он все-таки перетянул через линию фронта и сумел посадить самолет на картофельном поле. Через два дня экипаж вернулся в полк, а на следующее утро вылетел на задание. Или взять случай под Двинском. Прямым попаданием зенитного снаряда у Преснецова вырубило левый мотор. Он шел впереди нас, а тут заковылял и начал заметно отставать. Тогда немцы на него и насели. Один «мессер» аккуратненько подбирался к Преснецову и все огня не открывал. Решил, видать, действовать наверняка. А другие «мессеры» молчали. Ждали, что из всего этого получится. В общем, с Родькой Преснецовым можно было прощаться. И тут он вдруг развернулся и пошел на истребитель. Атаковал, понимаете! Штурман бил из пулемета, стрелял радист, чадящий бомбардировщик пер на немца и плевался огнем. Немец не выдержал атаки в лоб, нырнул под Преснецова, звено «мессеров» рассеялось и для новой атаки уже не успело перестроиться.

Как и мой командир, Преснецов любил летать на «свободную охоту». Он летел, еще не зная района поиска и цели. Помню его возвращения. «Транспорт!» — кричал он с порога. Или: «Танкер! Развалился к черту!» Или, злясь, бросал мимоходом: «Баржа! Торпеду жаль было тратить». Ему говорили: «Найти транспорт… лететь в одиночку… у берега замечены немецкие истребители…» Преснецов безмятежно улыбался. В его лице ничего нельзя было прочесть. Он, похоже, не знал страха. Точно! Страха не было в его душе. Негде ему там было поселиться.

Словом, лучше бы этому мальчишке Ивину держаться Преснецова.

Родьке Преснецову было семь лет, когда он лишился родителей. Его взяла к себе тетка, хотя у нее и своих было пятеро. Она то жалела сестру, родькину мать, то ругала ее: